Двойная игра

Потом я прибег к крайнему средству — я позвонил Бзику домой, не в отель, тут в городе, но в его особняк, на Айленд. После Дня труда он туда не ездит, но мой запас телефонных номеров иссяк, а я должен был куда-нибудь позвонить.

Представьте, трубку сняли.

— Шервудский лес, — сказал голос. — Робин Гуд слушает.

— Бзик! Это Миллани. Черт побери, что за шутки! Разве не знаешь, тебя ждут репетировать?!

— Нам не до шуток. Король объявил праздник, народ пляшет на улицах.

Доверху набрался.

— Ты сам появишься, или мне потрудиться и тебя притащить?

— Очень жаль, ваш ответ не правильный! Но за участие спасибо, наш спонсор преподносит вам «утешительный приз» — набор глицериновых свечей, и суньте-ка их…

— Оставайся на месте, — сказал я ему. — Я сейчас буду.

И помчал. Сиду не позвонил, даже секретарше не сообщил, что исчезну, просто выскользнул через черный ход и сел в свою машину, припаркованную на той стороне улицы.

Прокатился я без всякого удовольствия. Преодолевая сумасшедшее городское движение, жару и злость, в тиски взявшую череп. Временами и «милтаун» note 4 не спасает.

Если подумать, не так уж все плохо. Комики напивались, репетиции пропускали и раньше, перед кем надо выкрутишься и забудешь. Но не только из-за Бзика болела моя голова в ту неделю. Стычка вышла с одним из этих проклятых маленьких чудищ в телевикторине, с восьмилетним паршивцем, который помнил средний уровень каждого спортсмена в классе «А» прямо с восьмого года нашего века. Он просился из викторины своими глазами чемпионат мира смотреть. Потом возня с нашей новой звездой, нашим ковбоем: пытался вскрыть себе вены из-за несчастной любви. Я ж ему говорил, чтоб не путался с танцовщиками прежде всего. Потом…

Зачем продолжать? Такая моя работа: миротворец, нянька и опекун для них, для всех — в едином лице. Я сам себя десять раз на неделе спрашиваю: «Зачем продолжать?» И ответ всегда подкатывает: круглая сумма наградой. Но дело в том, что на этой неделе я себе задавал этот вопрос по десять раз на день.

Старый, наверное, анекдот, вы слышали. Бзик Уотерз его рассказывал, и я каждый раз смеялся. Про чудака, у которого сломалась телега и который решил сходить за лошадью с телегой к скупому соседу. Тащится он к соседу и клянет его скупость, припоминает его вечные отговорки. И так себя накрутил, что не успел сосед на колокольчик в дверях объявиться, чудак как завопит: «А иди-ка ты со своей телегой и лошадью сам знаешь куда!»

Вот в таком настроении я подъехал к дому Бзика Уотерза, и уж было мне не до смеху. Только бы обошлось без шума — не вынесу…

Машины Бзика перед домом я не увидел — плохой знак. Может, удрал от меня? На мой звонок никто не вышел, и я уверился: удрал. Меня охватила ярость, я стал стучать громадным медным дверным молотком. И здорово «промахнулся»: молотком, докрасна раскаленным на солнце, я обжег руку.

Тут, чертыхаясь, я пнул дверь ногой. И остолбенел на мгновение: дверь распахнулась.

Я влетел, внутри было прохладней. Но остыть я не мог. Кондиционер ни чуточки не помогал. А дрожал я — так это от возбуждения.

— Ладно, Бзик, — орал я, — теперь выходи! Я знаю, ты тут!

Ну малец десяти годков — и только. Но самокритика меня не тормознула, я летел через холл в библиотеку. То есть в бывшую библиотеку, Бзик, купив дом, сделал из нее бар.

Да, бар: бутылки, стаканы, куда ни глянь, уж потом, вбежав в комнату, я заметил, что обеими ногами стоял в луже ликера. Бзик развлекаться изволил.

Отразвлекался. Лежал теперь поперек софы, полностью вырубившись.

В грязном, потрепанном спортивном костюме, с двухдневной щетиной. Как же воняло от него ликером, когда я наклонился к нему и тряхнул.

— А? — пробормотал он. — Кто? Миллани, ты? У-уди…

Я придал ему сидячее положение.

— Ну, живо! — приказал я. — Со мной поедешь!

— Не… Пму я бязан ехать?

— Репетиция, вот почему.

— Не хчу репетицию. Не бязан на репетицию.

— Черт, ничего больше не слушаю! Ты живо идешь под душ, трезвеешь и одеваешься, чтоб через двадцать минут был готов. Понял?

— Ставь мя… Ты мне не босс…

Я ударил его по лицу.

Он зарычал.

— Ну…

И тут же был на ногах, шатнулся вперед. Его рука скользнула по приставному столику, сбивая стаканы на пол, пальцы сомкнулись у бутылки на горлышке. Схватив ее, он замахнулся.

Мне оставалось одно, что я и сделал. Выбросил немедля кулак и резанул его в челюсть. Он повалился назад, увлекая за собой столик. Стаканы разлетелись осколками на мраморном белом полу за краем ковра, но слышал я только противный звук, с которым стукнулась об пол, когда он грохнулся, его голова.

Все знают: без вреда это пьяному. Так и я думал, когда наклонился, тряхнул его. Но потом засомневался: будто я труп тряхнул, глаза открыты и закатились, лучше бы мне их не видеть.

Я хотел посчитать пульс. Тело казалось белее мрамора — то мрамор и был, если иметь в виду отсутствие пульса.

В комнате — жуткая тишина. Я слышал свое дыхание, но его дыхания я не слышал.

Тогда я понял…

***