Двойная радуга

Он необыкновенно пел, Грэг, а свинг ему особенно удавался. Бобби Дарен, Дин Мартин, Фрэнк Синатра – Грэгу бы родиться на полвека раньше, и он бы составил знаменитым парням достойную конкуренцию. Ему нравилось быть в центре внимания, особенно женского. Так, в стиле Грэга было – поцеловать руку, шепнуть на ухо приятное слово, подлить вина в бокал, проводить до машины. В этом была какая-то легкая старомодность, такая, что очень льстила женщинам. Но почему-то эти ухаживания никогда не казались мне лишними, не вполне красивыми жестами, ведь я знала, что единственная для него, я это слышала каждую ночь. Каждую ночь.

Но однажды он перестарался. Мы были на дне рождения у Патрис. У них сложные семейные связи, Патрис приходилась ему двоюродной сестрой, но нельзя сказать, что между ними было кровное родство. Патрис была приемной дочерью брата отца Грэга. Вот как сложно. Грэг выпил в тот вечер лишнего, никогда он не умел пить. В разгар вечера он постучал по бокалу вилкой и сказал:

– Для Патрис, моей славной и озорной сестренки, поет мистер Дарен.

И Грэг запел нашу песню: «По вечерам я сажусь у окна и смотрю, как на пустынных улицах влюбленные держатся за руки и смеются. И вспоминаю все вещи, которые мы делали вместе с тобой: прогулки в парках, поцелуи в темноте, морские путешествия и еще ночь, когда мы оба плакали, помнишь? Все, что мы делали вместе. Все, чего нет сейчас».

– Это было отвратительно, – Элис покачала головой. – Слова рассыпались в воздухе дешевым бумажным конфетти. Патрис пританцовывала и смеялась. Всем было так весело. А я тогда впервые подумала, что мне совершенно не принадлежит то, что так долго казалось секретным, интимным, нашептанным на ухо. Может быть, в тот день я и перестала ему верить.

Мы долго молчали.

Элис стала приходить по вечерам. Ни у нее, ни у меня в городе никого не было, и мы невольно сблизились. Я – тоскующий по дому и уже уставший от морского одиночества, хоть и приправленного работой. И она – беглянка от домашнего несчастья, от Грэга, о котором я почти ничего не знал, но уже догадывался, что он – прошлый. После работы я складывал кисти и краски в ящик, чистил руки от масла, мы разводили небольшой огонь и поджаривали тосты. Или шли ко мне и готовили легкий ужин, рассказывали друг другу что-нибудь. С ней было приятно говорить.

– Вы заметили, сейчас люди совсем перестали слушать друг друга, Марк?

– Почему вы так думаете?

– Я давно прочитала у какой-то писательницы, что беседа – это касание душ. Не правда ли, очень точное сравнение? Я хорошо понимаю, что это такое, словесное единение было у нас с Грэгом в самом начале. Случалось с вами такое, Марк? Вы встречаете человека, а он заканчивает ваши предложения. Вы существуете на полусловах, полутонах, а ваши половинчатые реплики складываются в ладный текст. Вы читали одни книги, смотрели одни фильмы, влюблялись в одинаковые строчки песен – все удивительные совпадения, которые и считать не берешься, так их много.

– Я знаю, каково это, Элис, – и действительно знал.

– Но прислушайтесь к диалогам на улицах, в ресторанах, да вот здесь, на пляже. Как они напоминают монологи, которым суждено оставаться без ответа. Каждый хочет говорить о себе. На первый взгляд это нормально: ничья жизнь не интересует человека так досконально, как собственная. Но нормально лишь до того момента, когда вдруг поймешь: наша планета – из тех, где каждый хочет говорить о себе, а другого не слышит.

Ты делишься: «У меня прохудилась крыша. Каплет с потолка. Что делать, как починить – ума не приложу». И слышишь в ответ: «А я послезавтра улетаю на Арубу, представляешь? Плюс тридцать, бар с бесплатными коктейлями и никаких телефонов. Красота!»

«А я… А мне… А у меня…» Вам не кажется, что это ненормально?

Она ждала от меня реакции, но я мог сказать только одно:

– «Я» в этом мире звучит громче всех слов, Элис, и оно бесконечно.

Она поворошила палкой угли в затухающем костре и решительно сказала:

– Но полная тишина еще ужаснее. Ох, Марк, вы что-нибудь знаете про тишину? Вечную, оглушительную тишину в доме, полном людей?

Я что-нибудь знал.