Двойник китайского императора

Кондратов теперь стал известным мостостроите-лем, лауреатом Государственной премии, построил много крупных мостов в стране -- Пулат часто встре-чал фамилию армейского друга в печати. Прошел XX съезд партии, и Пулат уже разбирался, что к чему, -- жизнь в Москве не проходит без следа. После съезда у него появилась даже мысль пойти в деканат и заявить о путанице в своем личном деле, но Кондратов его удержал, советовал не спешить. Учил-ся он хорошо, легко давались ему труднейшие тех-нические дисциплины. О том, что у него прирожденный инженерный ум, не раз говорили препода-ватели. После окончания оставляли его на кафедре, и была возможность через два-три года защитить кандидатскую диссертацию. К его дипломной работе о свайных основаниях проявили интерес ведущие проектные организации, но он без сожаления рас-стался со своими идеями, потому что рвался на родину.

Восемь лет он не был в Узбекистане -- голос крови, что ли, в нем взыграл, хотя в те годы в Москве училось немало его земляков и он с ними общался. Там же он, заканчивая диплом, познако-мился с Зухрой, студенткой Первого медицинского института.

Как давно это было: Москва, похороны Сталина, казарма в Кунцево, в которой переночевал 1072 раза -- вел он, как и многие, счет дням и ночам до "дембеля"; практика в Оренбурге, полузабытый парк "Тополя", где бывал каждый вечер с девушкой с редким именем -- Нора. Теперь он даже не помнит, как она выглядела, одно имя врезалось в память, а ведь провожал он ее на Форштадт, рисковал, по тем годам самая отчаянная шпана обитала там, а Нора -- девушка видная. Замечал он на себе косые взгляды в "Тополях", да как-то судьба миловала, обошлось, а может, Нора и уберегла от кастета или финки -- ведь слышал, что имела она неограничен-ную власть над Закиром Рваным, отчаянным форштадтским парнем. Нравился Пулат Норе -- без пяти минут инженер, в Москве учится, начальник на большой стройке, не то что шпана форштадтская...

На Пулата наплывают из прошлого разрозненные картины молодости, вспоминаются лица, имен ко-торых он не помнит, или, наоборот, имена, чьи лица трудно представить ему, как лицо Норы, на-пример, но мысль о том давнем, где осталось все-таки больше радостей, чем печалей, почему-то не задерживается. Что-то подталкивает его думать о недавнем, сегодняшнем, и виной тому, наверное, разговор с Миассар...

Старый дуб у дувала, оплетенного цветущей лоницерой и мелкими чайными розами, рядом с не-заметной для постороннего взгляда калиткой, веду-щей во двор Халтаева, отбрасывает густую мрачную тень на летнюю кухню, и идти в темноту зажигать газ ему не хочется, хотя чайник давно пуст. Пулат чувствует ночную свежесть и тянется за пижамной рубашкой из плотного полосатого шелка, вышед-шего, кажется, из моды повсюду, кроме Средней Азии, -- здесь такая пара еще почитается за шик.

"Мне уже пятьдесят семь, жизнь, считай, про-жита, -- с грустью размышляет Пулат. -- А ведь ка-жется, еще вчера Инкилоб Рахимовна напутствовала в большой мир... Оправдал ли я надежды людей, рисковавших из-за меня, поверивших в меня?"

Наверное, если бы такой вопрос он задал себе лет семь назад, то ответил бы с гордостью, не задумываясь: да. Но за семь последних лет он с такой уверенностью не ручался бы, не ручался...

Инкилоб Рахимовна -- имя старой женщины, принявшей доброе участие в его судьбе, почему-то не идет из головы. Он пытается связать его со своими путаными мыслями, но логичного постро-ения не получается. Его преследует не ее образ, он ее тоже не помнит, смутно видятся лишь седеющие волосы, европейская прическа и папироса в худых, нервных пальцах. Да, директор специнтерната Даниярова курила -- это в память врезалось четко. Но почему же ему кажется, что имя старой коммуни-стки имеет отношение к сегодняшнему разговору с Миассар, и оттого не идет из головы.

-- Инкилоб... Инкилоб... -- повторяет он медлен-но вслух и вдруг находит-таки ключ разгадки. Да, имя ее означало -- Революция, Революция Рахимовна -- новое время оставило и такой след в жарких краях, и тут были люди, принявшие революцию сердцем. И в устах Миассар не раз сегодня звучало -- инкилоб; вот как перекликнулось со временем имя старой большевички, определившей его судьбу.