Двойники

Прасковья вздыхает и крестит уходящего. На закате Кирилл выходит на перевал. В долине уже лежат густые лиловые тени. Небо на востоке потемнело, но бьющее из-за Чатырдага багровым лучом солнце розовым нефритом отделяет от темной массы восточной гряды двойную вершину Узуклума, заполняет расщелины и складки густосапфировыми тенями.

Холодный ветер дует непрерывным плотным потоком. Внизу, над Тангайским ущельем неразличимо темной массой тянутся облака.

Снега на перевале нет — одни голые скалы; на огромных валунах лишь бурые пятна лишайника.

Кирилл бросает у камня охапку валежника, раскатывает спальный мешок — ничего больше для ночлега у него не предусмотрено.

Тимофей Горкин сидит за своим рабочим кухонным столом. Перебирает замусоленные страницы своей «Повести ужаса…». Страницы густо почерканы свежей правкой, так что местами и не разобрать текста. А последняя страница — та просто перечеркнута крест-накрест. Другой должен быть финал. Но выкидывать роковую сочную фразу короля мертвецов: «Посоревнуйся с солнцем, догони закат», — выше его сил. Даже слышится эдакий раскатистый насмешливый голос — «догони… догони…».

Тимофей поджигает этот лист, бросает догорать на газовую плиту. «Проблема вот в чем, малыш, — говорит сам себе Горкин, — с какой это стати наш герой должен слушаться каких-то мертвецких приказов? Пускай сам решает. Да нет, не выйдет: сожрут его… Для того всё и писано было. Здесь по-другому надо. Только как?»

Перед глазами, если смотреть из долины, возвышаются горы и хорошо виден тот самый перевал. Темные склоны, а над ними — мутнобагровое зарево заката. Герой всё это видит, и у героя на душе смертельная тоска, в общем, герою уже всё равно. Почему-то на самом перевале, на фоне угасающего неба, неправдоподобно четко выхваченная солнцем, видна человеческая фигурка. Почему-то всё видится так ясно, словно смотришь вовсе не из долины, а лицом к лицу — капюшон штормовки откинут, ветер треплет волосы. Лицо неуловимо знакомое. Он смотрит прямо на тебя. И не замечает.

Перед Кириллом Белозёровым — видение бездны. Бездна — весь мир. Никаких гор, никакого перевала. Всё — бездна. Всё — мрак. Нет «здесь», нет «там». А под ногами — ощущение почти физическое — бесконечный провал в никуда. Нет места ничему, и Кирилл уничтожен, его нет, его никогда не было. А была только эта бездна мрака, всегда и вечно.

И не мрак это. Не растворение, не уничтожение миров. Это необъятная гордость и всепожирающее торжество, единственно реальное и самодостаточное. В нем всё: всё, что когда-то было, всё, что могло быть, всё, чего не будет больше никогда.

Перед Воином Солнца стоял мрак, мрак древнейшего зла, угнездившегося в древнейшей ткани мироздания. В ней, светоносной, как пузыри, как протуберанцы мрака вспухают, исчезают и вновь возникают черные каверны. И из них каждое мгновение исторгаются тончайшие, ломанно извивающиеся волосяные нити (пряди?) тьмы, тянутся внутрь мира, куда-то немыслимо далеко. Тянутся, обрываются и вновь вырастают.

Одна из таких нитей двинулась на Воина Солнца. Она не извивалась, как прочие, она росла и двигалась прямо на него.

Воин Солнца устремился к границе мира. Нить тьмы, выгнувшись, устремилась ему наперерез.

Перед древнейшей тканью мироздания даже Воин Солнца был исчезающе мал. Но он шел к ней, он возвращался к тому, частью чего он был всегда.

На грани мироздания Воин Солнца и оно встретились…

Гул рассекаемого камня гор обрушился вдруг на город. Молочно-белое свечение задрожало, словно подземные молоты ударили в плиты мостовой. Железный Грон огляделся. Мгновение назад перед ним был, отданный, как он знал, ему на заклание странный рыцарь, залог великого завоевания. Но вот уже трое стоят перед Железным Гроном, все трое без знаков судьбы, без судеб на этой земле. Любого можно сожрать, отразить в себя и шагнуть в земли людей великим мраком, непобедимым щупальцем древнейшего зла.

Сожрать любого, немедленно сожрать. Этого? Этого? Нет, этого! Или все-таки этого?

Железный Грон не мог выбрать. Он не мог сделать выбор! Отразить в себя этого — поглотить его мир немедленно, а что же другие? А у этих двоих совсем другие миры, и не поглотить их тоже нельзя: эти трое неразделимы. Но их трое, а не один! Еще мгновение назад единственный его противник должен был сделать свой роковой выбор, не мог не совершить выбора, а теперь… Железный Грон почуял, что в этом месте, в этом городе, на этой площади стоят не просто три человека-двойника, а сам Воин Солнца, вернее, эти трое — и есть его присутствие, невидимое Железному Грону. И он попятился, вжался спиной в каменную стену, желая бежать, он уже отрекся от всех своих замыслов и упований, как поступает в опасности любое зло; он был подобен злодею, явившемуся убить беззащитную старуху и обнаружившему вместо нее трех здоровенных лесорубов. Но уже было поздно.

Все трое, словно сговорившись, делают движение — выбор! — идут на него.