Двойное дно

Все?.. Нет. Всего я, как сказал по другому поводу М. С. Горбачев, не поведаю никому и никогда. Читателю придется напрячь своего Фрейда или Лакана — у кого что есть, — чтобы восполнить эти пробелы. Но лжи, привирания, приукрашиванья здесь не будет точно, это я гарантирую. Ошибки памяти? Нет, такое за мной вроде бы не водится. А провалы? Это сколько угодно. Проваливаются годы, десятилетия, исчезают лица и имена. И даже необязательно второ- и третьестепенные. Или они оказываются несущественными именно в ретроспективе? Задним числом — я люблю это выражение и злоупотребляю им. Задним числом.

Младший брат Томаса и Генриха Маннов, посчитав себя незаслуженно обойденным всем, что выпало на долю двух знаменитых писателей, вынес обиду в само название собственных мемуаров: «Нас было пятеро!». Но мне чужда мысль о принадлежности к какой бы то ни было «семье» или, если угодно, страте, в которую меня злонамеренно не включают или не допускают. Хорош я или плох, велик или мал, но сингулярен. Сингуляриа тантум, если вспомнить университетскую латынь, — слово, употребляемое лишь в единственном числе. Малоизвестная немецкая писательница Клара Голль назвала книгу воспоминаний «Никому не прощу!» — но и эта позиция не по мне. Может быть, потому, что никто мне никогда — кроме самого себя — не был по-настоящему интересен. Многого из того, что говорилось — в том числе и с самыми добрыми намерениями, — я не просто не запоминал: я не слушал. При таком отношении к окружающим трудно рассчитывать на ответную приязнь, а значит, и обижаться на ее отсутствие. В том числе — и на приязнь читателя данной книги.

Приложение Дар бесплодный, дар дешевый…

Дожили…

С гадливостью переворачиваешь последнюю страницу топоровского сочинения, с облегчением переводишь дух: пасквилянт и пакостник не вывалял в собственной грязи хотя бы тебя самого. Что ж, это накладывает на нас, именно на нас, дополнительную, но неизбежную обязанность — дать наконец отпор зарвавшемуся и зарапортовавшемуся «мудрецу», как он себя именует, поставить невесть что возомнившее о себе ничтожество на подобающее место, загнать литературного шакала в болотную топь…

Да, шакала, — ведь Топоров питается и падалью: он не щадит ни живых, ни мертвых.

В описании своих «художеств» Топоров еще, пожалуй, поскромничал. Лишь глухо упомянув о том, как на протяжении долгих лет исступленно травил трепетного и безответного стихотворца Александра Кушнера — повсеместно признанного первого поэта Земли Русской. И его столь же бескорыстных сподвижников — Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана, Евгения Рейна. Многих и многих других… О том, как «разгромил» гениальный роман Владимира Маканина, прозу и публицистику Александра Мелихова, публицистику и литературную критику Михаила Золотоносова. С особой оголтелостью пишет Топоров о вынужденных литературных эмигрантах, лишь чудом спасшихся из гитлеровских застенков брежневского режима в свободный мир, — о Василии Аксенове, Иосифе Бродском, Владимире Войновиче, Анатолии Гладилине и далее по алфавиту — до Ефима Эткинда и Александра Янова. И здесь его подлинный облик убежденного коммуно-фашиста и агрессивного антисемита — Топоров немало разглагольствует о собственном еврействе, но, чувствуется, эти двусмысленные признания даются ему нелегко, — проступает во всей полноте. Во всей — так, хочется верить, наказывает его природа, — полноте рано разжиревшего бородатого карлика, лишь сугубо внешними параметрами способного претендовать на мнимую сопричастность Избранному Народу! Нам, как русским, было бы стыдно, окажись Топоров и впрямь одним из нас, но излишне подчеркивать, что народ Сиона не несет за паршивую овцу — за самую паршивую овцу во всем стаде — ни малейшей ответственности.