Двойное дно

При этом я, однако, и не богател — и в соответствии со сформулированной целью, но и помимо этого. Мысль о том, чтобы что-то отложить — и начать жить на проценты, если и посещала меня, то отпугивала своей заведомой мнимостью: я понимал, что все эти банки лопнут. В «МММ» я не сыграл из этических соображений, а других возможностей кардинально поправить финансовые дела просто не было. Приятель-миллионер сулил десять процентов в месяц, но я, в отличие от многих, не клюнул, а он уже три года в бегах. После своих «застойных» шестисот рублей я зарабатывал столько же в баксах, с января 1997-го волевым усилием поднял сумму до тысячи, но этого хватало в аккурат на то, чтобы жить как всегда, только без долгов. Потом у меня обрушился потолок (в ту пару минут, что я провожал в дверях позднего гостя) — а помещенное в двух газетах сообщение о присуждении мне Солженицынской премии оказалось неточным: ее присудили однофамильцу-академику как раз в дни ремонта, после которого денег хватило только на Коктебель. Где я, впрочем, летом 1998-го побывал дважды — и до дефолта, и после него. И вот теперь (временно, конечно) мой единственный литературный заказ — эта книга.

* * *

Я человек нестандартный и прожил, как мне кажется, нестандартную жизнь. Да и — жизнь ли? Многого мне не довелось изведать — тюрьмы, сумы, армии, изнурительного физического труда, — даже каторга ранних вставаний меня по большому счету миновала. В детстве переболев инфекционной желтухой и начав тяжело пить всего несколько лет спустя, я вроде бы обошелся без циррозов с нефритами и прочими прелестями. Оперировали меня лишь однажды — и это был аппендицит. И к врачу я последний раз обратился лет двадцать назад — у меня оказалась тяжелая ангина. Два года назад я в тяжелом гриппу померил температуру и, увидев на градуснике 40,7, скорее удивился, чем испугался: надо же, можно сказать, совсем рядом… Да ведь и прожитые мною на данный момент пятьдесят два с половиной — это много, это страшно много…

За вычетом неполных трех лет в молодости, по окончании вуза, я никогда нигде не служил. Моя жизнь прошла за письменным столом, в пьяных компаниях разного уровня и разбора, даже походы в редакции я всегда старался свести к минимуму. Я был неплохим сыном, плохим мужем, странным — ничего не требующим — отцом, скучным и в молодости ревнивым любовником. Я безусловно хороший друг и, наверное, слыву опасным врагом, хотя сам вражды ни к кому не испытываю. У меня непривлекательная внешность, чего я долго просто не осознавал, и почти карликовый рост, чего я, как это ни странно, долго не осознавал тоже. Я не верю ни в какие гороскопы, но по многим параметрам вполне отвечаю собственным — Лев и Собака. При всей неестественности жизненного поведения, включая творческое, я никогда не тяготился ни им, ни самим собой, ни избранным поприщем. Чувство стыда и раскаяния знакомо мне только ситуативно. Я ни разу не совершил дурного поступка сознательно. В быту я тяжел, хотя и неприхотлив; в денежных делах — зеркален, то есть скуп со скупыми и щедр со щедрыми; на меня — в очерченном мною диапазоне — всегда можно положиться. Кажется, я никого никогда не подвел, но разочаровал безусловно многих. Я редукционист — и многое в мире, да и в себе самом воспринимаю упрощенно, стараясь не забывать, что всегда или почти всегда упрощаю. Я оперирую эвристическими моделями собственного изобретения, хотя, понятно, сплошь и рядом лишь заново изобретаю велосипед. Я обладаю выраженной волей к справедливости — и не испытываю затруднений с вопросом о том, что справедливо, что нет. Я практически всегда «знаю, как надо», — это наверняка мой главный недостаток и, не исключено, главное мое достоинство.

Я всегда считал себя гением — уж не знаю, в какой сфере, и определенно не в творческой, — но всегда. Или, вернее, считал себя гением «на наши деньги» — с тем понижением на два порядка, которое, на мой взгляд, стало во второй половине века определяющим и роковым. Но я тоже всегда умел разделять чудаковатого, противного, где-то, возможно, смешного человека, каким являюсь, — и гений (на наши деньги), который неизвестно кем и неизвестно чем и, главное, неизвестно зачем в него заложен. Эта раздвоенность, этот, если угодно, дуализм делает меня — хотя бы в собственных глазах — выносимым. Хотя гений реализуется в предназначении, а его я как раз и не чувствую. Но и ощущения загубленности у меня нет. Гений на наши деньги — это все же не совсем гений.

Я был — в тех редких случаях, когда что-то преподавал, — недурным педагогом. Но преподать урок собственной жизни не могу — за его (или за ее) отсутствием. Поэтому просто рассказываю все, как есть и было.