Двойное дно

Тут я преображался и начинал играть по-настоящему здорово (хотя и столь же быстро), выискивая малейшие шансы. Но преображался, увы, и мой соперник — только что туповатый и, несомненно, морально раздавленный, он превращался в профессионала, которым был на самом деле или собирался стать (ну не каждый соперник — но не все же партии я, в конце концов, проигрывал). Он выбирался из первого цейтнота, и я начинал загонять его во второй, стараясь не дать возможности отложить партию (отложенные я проигрывал все без исключения). В результате дело заканчивалось в одиннадцатом часу вечера — все прекрасные перспективы были потеряны или скомканы, а партия оказывалась выиграна, проиграна или закончена вничью — это уж как получится.

Любопытно, что в точности по такому сценарию протекали две мои партии с будущим гроссмейстером Юдасиным — шахматистом неизмеримо большей силы и таланта, чем я, но сходной игровой структуры и столь же скорострельным, за что его за глаза называли «пьяным автоматчиком». Я быстро получал преимущество, зевал фигуру, начинал отчаянно бороться, загонял Юдасина в цейтнот, но в итоге проигрывал. Тогда ему было девятнадцать лет (а мне тридцать), он засиделся в кандидатах в мастера, но после этих партий я понял, что играл не с мастером и даже не с рядовым, а с сильным гроссмейстером, что и подтвердилось в последующие годы. Так что, наряду со всем прочим, мне не хватало и таланта — еще один ушат холодной воды, о котором я старался забыть, едва выйдя из шахматного клуба.

А впрочем, мой ученый тренер,
Хоть лучшим был из кандидатов,
А все не вышел в мастера, —

язвила одна питерская поэтесса, имея в виду, увы, не шахматы.

И здесь я пробовал «поступиться принципами», посвящая шахматам весь вечер и тратя на партию все отпущенное на нее время — и тоже безрезультатно. То есть, подойдя к партии (а точнее, к целому турниру) с профессиональной серьезностью, я добился вполне стандартного для себя в любительской роли результата. Я размышлял над ходами дольше, считал варианты тщательней, но зато куда-то подевались интуиция и душевный подъем, помогавшие — а то и выручавшие — раньше (и позже).

Правда, не исключено, что этот эксперимент следовало продолжить, а положительные результаты проявились бы позднее. Не исключено и другое: я прибег к нему слишком поздно — не то чтобы миновав лучший шахматный возраст, — но уже в те годы, когда сами шахматы стали для меня «игрой в бисер», и экспериментировал я не над шахматистом, а над личностью.

Такие эксперименты — и именно в связи с шахматами — я ставил и раньше. Обыграв всех в Доме пионеров, я начал ходить во Дворец, где целый год подтверждал третий разряд, а потом в двух турнирах подряд выполнил второй и первый. Идя на партию и настраиваясь на борьбу с «превосходящим» (чаще всего старшим) соперником, я выработал правило и примету — так перебежать дорогу перед автомобилем, чтобы водитель высунулся из кабины и покрыл меня матом. Если это происходило — я выигрывал. Если водитель ограничивался скромным «Идиот, что, жить надоело?», партия заканчивалась вничью. Если проезжал не притормозив, я проигрывал. В юношеских чемпионатах Ленинграда я ни разу не поднялся выше третьего места, а оказавшись однажды на всесоюзных соревнованиях, занял тринадцатое при восемнадцати участниках. Тогда мне казалось, что это провал, позже выяснилось, что это мой наивысший успех.

Шахматы всецело владели мною два года — с двенадцати до четырнадцати. Летом 1961-го мать не пустила меня на спортивные сборы: сидя в процессе «валютчиков» и лучше всегдашнего в связи с этим зарабатывая, она сняла на все лето дачу в Эстонии и снарядила тетю сидеть там со мной. В Эстонии я влюбился, начал пить и страдать (еще не осознавая, насколько связаны между собой все эти состояния или, если угодно, занятия) — и по возвращении в Ленинград шахмат мне уже стало мало. А мои побывавшие на сборах соперники заметно окрепли: те, кто играл и без того лучше меня, начали играть еще лучше, но догнали (а впоследствии и перегнали) меня и изначально куда более слабые. Первое обстоятельство меня злило, второе — повергало в глубокое недоумение.

В восьмом классе я подрался с одним семиклассником из-за девочки и страшно поколотил его. Через год ситуация повторилась — и из-за той же самой девочки. Практически не глядя на противника (не удостаивая его взглядом), я по прошлогодней привычке ткнул его в челюсть — и попал в грудь. Плюгавый, как я, год назад, он вырос на голову. И, как выяснилось через несколько секунд, начал ходить в секцию бокса. Все это закончилось для меня печально и кроваво, хотя мои одноклассники, разумеется, окоротили обидчика. Дедовщина, знаете ли, хотя мы этого слова как раз не знали. Нечто подобное разыгрывалось теперь и в шахматах, но постоять за меня было некому. По определению.