Двойной без сахара (СИ)

Шон рухнул передо мной на колени и уткнулся носом мне в живот. И даже, показалось, всхлипнул. Да, будь же мужиком — не разводи здесь мексиканских страстей!

— Я все понимаю, — не выдержала я слезливой тишины. — Столько лет… Было бы глупо требовать от тебя забыть ее. Даже если Джордж смирился, то я…

Шон поднял голову. На его губах играла детская улыбка. Я вспыхнула и выпалила:

— Пусть я из Сан-Франциско, но все равно не понимаю открытых браков, но если вас это устраивает, то к чему тебе мое мнение? Я не предъявляла на тебя никаких прав… А если ты спрашиваешь в теории…

— Лана… Заткнись, пожалуйста, и послушай меня хоть раз, не перебивая и не делая скоропалительных выводов. Ты никогда не будешь делить меня с другой женщиной. Отец сказал мне: сын, дождись той, которой тебе захочется отдать себя целиком. Я так и сделал. И, поверь, если бы я мог, то и тебе отдал бы всего себя, но я не могу…

Шон сжал мои руки сильнее, чем сжалось сейчас мое сердце. Оно молило: «Шон, ну не будь таким жестоким! Я не прошу у тебя признаний в любви, но и говорить, что никогда меня не полюбишь, тоже не надо. Это больно сознавать…»

— Кара…

Хорошо, что Шон крепко держал мои руки — я бы с удовольствием вырвала их и отходила его по гладким щекам!

— Кара оставила себе часть меня. И эту часть зовут Джеймс. Ему девять лет. Он славный мальчуган. Он тебе понравится, вот увидишь.

— Что? — Кровь шумела в ушах, и я не была уверена, что Шон сказал именно то, что я услышала.

— Да, — Шон прикрыл глаза и выдохнул: — У меня есть сын. Теперь об этом знают четверо.

— Четверо… — Я бы тоже прикрыла глаза. Но ждала, когда вновь увижу его, чтобы понять, что это не очередная его дурацкая шутка. И не дождавшись, попыталась улыбнуться: — Пятеро. Ты забыл про него самого.

Шон открыл глаза. Взгляд его был ледяным.

— Я не ошибаюсь в цифрах. Сколько раз повторять, что со школы считаю на высший балл? Об этом теперь знают четверо: ты, я, Кара и ее муж, — Шон выплюнул последнее слово и поднялся с колен. Пришлось задрать голову. — Джеймс не знает, что я его отец. И я хочу взять с тебя слово, что от тебя он тоже никогда этого не узнает.

Какая Мексика?! Мексика отдыхает со всеми своими мыльными операми вместе взятыми!

— От меня? — спросила я, чтобы не сидеть истуканом.

— Да, от тебя! — отчеканил Шон голосом робота, — Я тебя завтра с ним познакомлю. И если мы будем вместе, то два раза в год… О, Господи…

Шон выскочил из спальни. Я кинулась за ним и нашла его сидящем на растерзанном диване. Я присела рядом и, когда он не отвел от лица ладоней, положила ему на плечо руку,

— Шон, ты плачешь? Ну что ты? Пожалуйста, не надо…

Он повернулся ко мне. Глаза влажные, но щеки пока сухи. Я провела по ним ладонями, но не решилась поцеловать. Руки Шона сами скользнули мне за спину, а нос уткнулся в плечо.

— Лана, я это сделал. Я рассказал тебе про Джеймса.

Его голос походил на рык раненого зверя. Я тоже обняла его и разгладила по сгорбленной спине рубашку.

— Спасибо…

Я не знала, что сказать еще, да и не могла: губы задрожали, глаза защипало. Теперь уже непонятно было, кто кого утешал. Наверное, все же Шон меня. Его ладони скользили по моим щекам, как дворники, но не успевали за потоком слез. В них превратился камень, свалившийся с моих плеч, и жгут, стягивавший сердце.

— Я почти десять лет носил это в себе и плакал в одиночестве, запираясь дома, притворяясь, что пью, чтобы не проболтаться… Джеймс считает меня своим дядей. Кузеном Кары. Пришлось выдумать родство, потому что он слишком на меня похож, — Шон смазал с моей щеки последнюю слезинку и прошептал, целуя в лоб: — Когда-нибудь, надеюсь, кто-то назовет меня папой. Но это будет не Джеймс. Пойдем завтракать.

Он так резко поднялся, что я опрокинулась на подлокотник. Завтракать? Вот так вот… Раз и все… Точно перестроил радио на другую волну. Я обернулась на шум. Шон включил чайник и переставил сковородку на еще не совсем остывшую конфорку.

— Прости, но кроме яичницы и овсянки я ничего не умею готовить.

Он обернулся на мгновение, но я успела поймать его улыбку и улыбнулась в ответ.

— Помочь?

— Поздно. Йогурты уже на столе, если не заметила.

Я обернулась к окну. Как в ресторане! А мне бы коленки успокоить, а то через стеклянный стол видно будет, как они дрожат. Я села на стул и сложила руки, как провинившаяся ученица. Один удар, второй… Если так будет продолжаться, то никаких нервов не хватит на признания Шона.

— Ты больше ничего не хочешь мне рассказать? — спросила я, когда он принес на стол две дымящиеся чашки. Уж пусть выдает все скопом. Так легче…

Шон поставил чашки на стол, но не убрал рук.

— Сказать? — переспросил он, и я поняла, что в спешке использовала не тот глагол. — Нет, я не хочу ничего тебе говорить, — И улыбнулся. А что не повеселиться-то, я ж из него, получается, решила признание в любви вытащить! Дура! — Я уже сказал все в наш первый вечер. Ты просто языка кельтов не знаешь. И вот я, как в детской игре, пытаюсь действиями объяснить, что имел в виду. Если ты до сих пор не поняла, то английский перевод мне не поможет.

Пар от чая дошел до лица, и я вспыхнула.