Двойной язык

– Порой мне самому хочется быть каким-нибудь деревенским простаком, оберегающим оракул своей деревни, – какой-нибудь дряхлой бабкой, которая читает по ладоням и прорицает по струящейся воде, или даже каким-нибудь умельцем, который разгуливает по сухим полям, нащупывая прутом эту самую воду! Все, что угодно, лишь бы вырваться из печального рационального мира! Ну а теперь об Афинах. Разумеется, вопрос о свободе – только чтобы пустить пыль в глаза, и ответить надо, как свободны Афины теперь, когда дети берегут свою мать. Настоящий же вопрос касается того, какую сторону поддержать, чтобы Геллеспонт оставался открытым для афинских кораблей, везущих зерно. Ошибись – и они будут голодать. Ну, не важно. Вижу, что тебе все это почти не по силам. На него отвечу я, хотя бог знает, что выбирать приходится между двумя диктаторами. Могу ли я дать совет? Я неколебимо верю в твою несгибаемую честность. Но это общественное и драматичное событие. Я сам иногда склонен к драме, которая переходит в мелодраму. Будь попроще, моя дорогая, тихим, довольно медлительным созданием, всеобщей тетушкой, если не матерью. Если что-нибудь пойдет наперекосяк, я прикажу подуть в трубы, и это даст нам обоим передышку. В любом случае помни: самое важное, чтобы ты медлила, сколько пожелаешь, – потрать хоть полчаса, чтобы воссесть на треножник; помни, что в твоем распоряжении неограниченное время. Ведь что ни говори, – тут он снова улыбнулся, – пусть ты и остаешься невидимой, но это твой бенефис.

Он встал, направился к двери и тут же обернулся ко мне:

– Чуть не забыл. Ты хорошо переносишь запах горящих лавров?

– Не знаю. А разве мне надо его переносить? Разве он не должен меня одурманить?

– Пожалуй, следовало бы проверить – и как я упустил! Но конечно, первая госпожа пользовалась лавровыми листьями еще до моего рождения, а вторая госпожа ни разу даже близко к треножнику не подошла. Что же нам делать?

– И снова повторю: я не знаю. Кажется, я очень мало что знаю, верно?

– Времени нет. Придется рискнуть. Жаль, что речь не идет о простой инкубации.

– А это?

– Латинский термин. Ищущий ответа засыпает в помещении храма и видит вещий сон, только и всего. Ну, что же, моя дорогая, осмелюсь ли я сказать: удачи тебе?

Он поклонился.

* * *

Перед дворцом Пифии протрубили трубы. Я, закутанная, поднялась в экипаж, которого, по обычаю, не должна была видеть. Он двигался на бронзовых колесах, и я знала, хотя и не видела их, что его влекут по грохочущему булыжнику избранные юноши, гордые такой честью. Колеса гремели почти как трубы, а когда экипаж остановился, послышался третий шум – рев толпы, похожий на рев моря. Бесчисленные голоса били мне в уши, так что я чуть было не заткнула их ладонями поверх платка. Но на публике Пифия должна оставаться закутанной в покрывала, даже руки держать сложенными под девичьим нарядом, в котором она грядет к своему небесному жениху. Я так и не увидела пышную афинскую процессию, которую, впрочем, все равно остановили у входа в Дельфы, так как внутри для нее места не хватило бы. Однако я услышала, как рев сменился почти тишиной, которую нарушало только людское дыхание, а также лошадиный топот и фырканье где-то в отдалении. Затем в этой дышащей тишине четырежды протрубили трубы. Когда последний отзвук замер, я почувствовала, как рука нащупывает мою руку и берет ее, а голос верховного жреца Аполлона произнес у меня над ухом:

– Идем.

Меня сняли с экипажа, каким бы он ни был, и я услышала, как принесли в жертву избранного козла.

– Держись за мою руку. Ступени прямо перед тобой.

Я нащупала ногой ступень, будто слепая, какой я и была, тяжело опираясь на его руку и для поддержки, и для утешения. Одна ступень. Вторая.

– Медленнее.

Еще ступень. Еще и еще. Мне казалось, что меня обволакивает дыхание живых существ. И заметила, что мое собственное дыхание участилось. Мое сердце гремело.

– Стой.

Я остановилась, и его рука оставила меня. Даже и под головным платком я замыкала уши, ища неведения и безопасности. Внизу был мрак. Позади гул толпы – словно волны, накатывающиеся на берег самого залива. Но до залива было очень далеко. Здесь же не было ничего, кроме того, другого. Я повела вокруг руками, тянущимися от напряженных плеч, зная, что не должна сделать ни шага, иначе погибну. В припадке внезапного ужаса я ухватила платок и дергала его, пока он не соскользнул с моего лица. Но все равно ничего не увидела. Вдруг все мое тело начало содрогаться – не кожа с ее поверхностной дрожью, но глубокая плоть и кости – судорога за судорогой, и они повернули меня вбок, затем кругом. Мои колени ударились о землю, я ощутила, как рвутся ткань и кожа.

– Эвойе!

Это был бог. Он явился. Что это было? Вопль. Моя грудь выбрасывала воздух, мышцы вновь свела судорога.

– Эвойе-е-е, Вакх!