Двойной Нельсон

Сучья в том юном костре были сухие, огонь быстро возрос и заполонил всю Олину душу. Теперь ее день был лишь прелюдией и ожиданием вечера, когда за стенкой раздадутся милые сердцу шаги и послышится скрип пера и бормотание возлюбленного, не подозревающего о том, что он, собственно говоря, уже возлюблен.

Оля тайком проникала в комнату Вершинина и однажды даже оставила там знак внимания в виде марципанового сердечка, которое неравнодушный к еде Вершинин быстро сжевал, даже не подумав, откуда оно здесь. Правильное воспитание не позволяло Оле сделать первый шаг, но помог случай, который всегда на стороне влюбленных.

Была святая Пасха, и Оля вернулась из храма. Семья Дубовицких хоть и считалась крещеной, но христианские нововведения воспринимала с трудом и Пасху отмечала некую промежуточную — не то иудейскую, не то православную. Во всяком случае, пили и праздновали в два раза дольше, памятуя, что и Спаситель тоже отмечал Пейсах в компании со своими учениками и это разрешенное римскими властями занятие почему-то в дальнейшем стало именоваться «Тайною вечерей». В конце концов, рассуждал Дубовицкий, оба праздника изначально еврейские, и негоже оставаться в стороне от обычаев предков, к коим язычники-славяне примазались лишь тысячу лет спустя.

Вершинин храмов не посещал по причине вольнодумства, развитого в нем уроками закона Божьего и стараниями батюшки Серафима (преподававшего эти уроки вне всякой связи с живой историей и не забиравшегося в своих толкованиях Писания далее второго столетия от Рождества Христова).

Столкнувшись в темном узком коридоре с Оленькой, он уже хотел пройти мимо, но услышал нежное:

— Христос воскресе...

Оля стояла перед ним словно свечечка, в белом шелковом платочке и новом легком пальто с меховым боа из неизвестного науке зверя.

Пальто было не таким уж и новым, подарено хозяйкой по случаю, но Олины умелые ручки придали ему надлежащий вид. В полутьме Оля выглядела почти что дамой света. Это растрогало Вершинина, в душе своей бывшего изрядным снобом.

— Воистину воскресе! — умилился он и узрел доверчиво подставленные губы, чуть приоткрытые, пухлые и оттого невинно-детские.

Вершинин прикоснулся к ним своими опытными губами журналиста-развратника (каковым он почитал себя всерьез) и обомлел. Обомлела и Оленька. Таким вот макаром, совершенно обомлевшие, уже не отрываясь друг от друга, они мелкими шажками вплыли в чью-то комнату (его ли, Олину ли, было уже все равно!) и пали в прямом смысле на диван, а в переносном — во грех.

Он (грех) оказался настолько сладостен, что первые несколько ночей они провели, не отрываясь друг от друга, и никакая мораль не могла даже втиснуться меж их телами, настолько тесны были объятия. Косвенным следствием этого явилась печальная участь двух вазочек, выпавших из ослабевших рук горничной, и некий спад в работе одного из самых молодых, но многообещающих журналистов газеты «Вести».

Первым пасторальными ласками пресытился Вершинин. Оленька же всячески старалась проникнуть в его комнату, прижаться к предмету любви и мешать ему писать заметки. Он стал гнать ее и запретил без спроса вторгаться в свои владения.

Полностью разорвать отношения мешало то обстоятельство, что Оленька подружилась с кухаркой и брала у той остатки с барского стола. Стол у Дубовицких был роскошный (вспомните талию мадам Дубовицкой!), к нему припадали в голодные дни многочисленные молодые родственники-студенты. Памятуя о своей нищей юности, домохозяин денег на провизию не жалел, так что Вершинин стал округляться в наиболее худых местах и опасность дистрофии отступила.

Со временем у него выработался условный рефлекс, на который инстинктивно и надеялась Оленька: ее появление уже прочно вязалось с подносом вкусной еды, с постельными ласками и мечтами Оленьки о будущей совместной жизни. От этих мечтаний Вершинину хотелось выть одиноким волком, но воспоминания о голодных неласковых днях перевешивали, и он откладывал изгнание дочери Евы из рая до лучших времен.

Да, вот еще что ужасно раздражало! Она не научилась говорить ему «ты» даже в самые интимные минуты! Однажды Вершинин даже слегка, конечно же шутя, побил ее за это, что вызвало у Оленьки бурный прилив свежей нежности и желания. Более Вершинин подымать руку не рисковал, иначе его здоровье было бы основательно подорвано...

Услышав за спиной Олин голос, он лениво процедил сквозь зубы:

— Ну что с тобой поделаешь, — встал из-за стола и потянулся, предвкушая сладкий ужин.

— Андрей Яковлевич, откушайте.

Оля поставила на стол поднос с судками. Кухня у Дубовицкого была вполне европейской, но когда у него гостили местечковые родственники, все приготовлялось на кошерный манер. Вот и сейчас не было ни духу свиного, ни молочного — нельзя варить козленка в молоке его матери. Все было телячье и вкусное. А спаржа так просто великолепна. Вершинин даже не заметил (или сделал вид, что не заметил) — самый аппетитный кусочек был надкусан мелкими женскими зубками.

Он ел быстро и вкусно, телячьи хрящики с хрустом дробились молодыми острыми зубами.