Двойной Нельсон

Путиловский ждал письма, а его все не было и не было. Таубе позвонил и сказал, что группа доехала, но пока ничего обнадеживающего он сказать не может. Надо ждать. И Путиловский ждал, привычно ждал, оставив себе тот уровень надежды, ниже которого опуститься сам себе не позволил.

Они пришли одновременно — телеграмма и письмо. Видимо, письмо шло долго, а телеграмма быстро. Еще не открывая последнюю, он понял, что произошло плохое. Разорвал бумажную облатку, латинские буквы телеграфного аппарата поплыли перед глазами. Написано по-немецки. Скончалась. Тело отправлено родным в Витебск. Соболезнуем.

Он предчувствовал это. Пошел в кабинет, сел в кресло и сухими глазами стал осматривать письмо. Оно еле заметно пахло ландышевыми духами. Вскрывать письмо он не стал. Еще не время. Он даже не знает, когда откроет и откроет ли его вообще.

Пришел вечер. Лейда Карловна заходила каждый час и спрашивала, не хочет ли он поесть. Путиловский не хотел ничего есть.

Звонил Франк, напрашивался в гости. Он не хотел его видеть.

Откуда-то вдруг появился профессор Кюфферле. Сразу запахло спиртом и каплями. Кюфферле вошел со снаряженным шприцем и, не спрашивая ни о чем, ловко и быстро сделал ему укол в руку, после чего потянуло спать. Он заснул в кресле, утром проснулся в кровати. Вставать не хотелось. Время остановилось.

Путиловский перестал считать дни — два, или три, а может, все пять? Думать на тему времени тоже не хотелось. Он находился внутри какого-то безвременного пузыря, в котором было покойно и безразлично. Укол — забытье. Забытье — укол...

Позвонил Таубе. Путиловский долго не мог понять, о чем тот толкует. Потом с трудом догадался: от чека осталась изрядная сумма, которую профессор обязательно вернет, ведь потрачена лишь малая часть денег.

— Профессор, у вас есть больные без достаточных средств?

— Разумеется.

С профессорской педантичностью Таубе стал перечислять какие-то ничего ему не говорящие фамилии. Он подождал, пока профессор не огласит весь список.

— Потратьте эти деньги по вашему усмотрению. Пошлите кого-нибудь в санаторий.

— О! — только и сказал Таубе. — О, вы гуманист. Благодарю вас!

И тут же дал отбой, видимо боясь, что гуманизм конечен во времени и в деньгах.

После Таубе настал черед невесты Берга. Путиловский вспомнил, что давно хотел решить эту щекотливую проблему.

— Лейда Карловна, — позвал он экономку.

Та явилась в сопровождении Макса. Оба не верили глазам своим: хозяин встал и готов жить дальше!

— Лейда Карловна, помните, вы говорили о невесте для Берга?

— О да, да!

— Так вот, Иван Карлович не совсем еще готов для знакомства.

— Испугался?

— Не успел. У него легкое ранение. Лежит в госпитале.

— Так это прекрасно! Я пойту с ней. Нефеста у постели раненого героя!

Путиловский заглянул в злополучный список:

— Дернфельд... Дернфельд Алиса Готлибовна?

— Так фы ее знаете?

— Нет. Но буду весьма рад знакомству. Передайте, пожалуйста, — он написал короткую записку,— что я жду ее в Департаменте послезавтра, в десять.

— Ага! Как начальник, фы хотите с ней поговорить об Иване Карловиче!

Путиловский покачал головой:

— Не только о нем. Посмотреть. Вдруг не подойдет?

— Какие вы, мущины, приферетливые! — просияла Лейда Карловна. — Вы будете обедать?

— Буду,— коротко заявил о своих намерениях Путиловский и взял на руки Макса. Тот не вырывался, потому что понимал значение слова «обедать»

Прозвонил телефон. То была княгиня Анна. В жесткой и категоричной форме она известила Путиловского о том, что Алешенька пошел, и хотела, чтобы Путиловский, как отец юного дарования, собственноручно в этом убедился, для чего он должен прибыть в воскресенье на обед. Кстати, он так и не явился после встречи в ресторане, хотя клятвенно обещал! Она не потерпит на сей раз никаких отговорок!

Жизнь потихоньку возвращалась, пусть и не в самых лучших своих проявлениях.

* * *

Берг жил высоко, и оба успели запыхаться, пока добрались до его более чем скромной квартирки. Он ждал их, смешно припрыгивая, боясь нагружать уже подзажившую ногу.

— С днем ангела вас, Иван Карлович! — Путиловский расцеловал именинника и вручил ему гигантскую корзину из Елисеевского магазина, набитую дарами всех шести континентов. — Это вам. На откорм и поправку.

— Спасибо. — Берг, как чувствительный человек, слегка прослезился.

— А теперь, Ваня, — пропел Евграфий Петрович, — готовься к худшему.

И жестом фокусника достал из-за спины плетеный садок с крышкой. Внутри садка шевелилось что-то живое и маленькое. Берг сделал стойку, охваченный приятными предчувствиями.

Медянников откинул крышку. Все замерли, глядя на отверстие. Оттуда, поскуливая и моргая щенячьими глазами, высунулась шоколадного цвета мордочка, в которой знаток сразу бы опознал чистопородного добермана.

— Боже... — простонал Берг, не веря глазам своим. — Боже...

— Прошу любить и жаловать! Будущая сыщица, гроза бомбистов!

Подцепив щенка за пузцо, Медянников поставил его на стол. Щенок стоял растопыркой, уперев четыре лапы и поджав хвостик-прутик под брюшко. Берг осторожно погладил его, и тот пустил струйку на скатерть.