Двойной портрет

Иван Александрович был недоволен тем, что Остроградский опоздал, потому что придавал его встрече: с Гладышевым особенное значение. Анатолий Осипович понял это сразу — и не только потому, что у Кошкина был непривычный торжественно-взволнованный вид. Квартира на Тверском бульваре, обжитая, уютная и все же напоминавшая чем-то запущенную дачу в Лазаревке, была тщательно прибрана, полы натерты, стол накрыт не в маленькой столовой, а в ярко освещенном просторном кабинете. Старушка-домработница, в лихо сбившемся набок чепце, летала из комнаты в комнату, как будто ей было восемнадцать лет, и Кошкин, распоряжаясь, шипел на нее тоже как-то по-молодому. Разговор начался хорошо, но сразу же ушел куда-то в сторону, и вернуть его в задуманную колею оказалось не так-то просто.

Анатолий Осипович не знал, почему он не рассчитывал, что эта встреча может существенно изменить его положение. Но сам Гладышев интересовал его — и глубоко. Он был деятелем, причастным к тому, что происходило на магистралях политической жизни, и это, по-видимому, не мешало ему с размахом действовать в науке. Сейчас этот человек, распоряжавшийся десятками институтов и сотнями лабораторий, слушал Юру Челпанова, которому, кажется, было почти безразлично, какое место занимает Гладышев в научной и государственной иерархии. Юра на этот раз был не в рыжем толстом свитере, а в новом черном костюме, сидевшем на нем не особенно ловко. Рассказывал он о туристском походе на байдарках вдоль какой-то порожистой реки Приполярного Урала — и Гладышев слушал его с интересом. Это и было в нем самое приятное — живой, почти детский интерес, с которым, весело щурясь, он слушал Юру. Вообще же он не очень понравился Анатолию Осиповичу — по меньшей мере в первые минуты знакомства. В нем было заметно несовпадение между тем, что он говорил, и тем, что думал, характерное для людей, не раз испытавших на других свою решительность и влияние. Он был поджарый, седой. «И, видать, не робкого десятка», — подумал Остроградский, глядя на его бледное и сильное лицо с глубоко сидящими глазами.

Вечер проходил прекрасно, тем более что и Анатолию Осиповичу было о чем рассказать — еще в тридцатых годах он был с знаменитым Абалаковым на Памире. Но Кошкин все волновался — очевидно, считал, что давно пора перейти от байдарочных походов, от мошки, замучившей Юру и его товарищей, от насмешившей всех ночевки в лесу рядом с медведем к делу, а дело было связано с организацией строившегося по поручению правительства научного центра.

Наконец сели за стол, и тут, как на грех, Юра заговорил о своей, общей с Остроградским работе. Работа шла, но кое-что не получалось, и Анатолий Осипович стал доказывать, что Юра должен сделать то же самое, но не тогда и не так.

Гладышев попросил рассказать о сущности спора, и пришлось вернуться к первоначальной мысли — той, которую Остроградский привез из лагеря в Москву. Очевидно, она поразила Гладышева, потому что он стал слушать Остроградского уже не с прежним «туристским» интересом, а с каким-то совсем другим, заставившим слабо порозоветь его бледные щеки.

59

Ольга Прохоровна проснулась со странным чувством, что кто-то стоит за дверью и терпеливо ждет, когда она откроет глаза. Она прислушалась, испуганная, с медленно забившимся сердцем. В комнате было темно, чуть виднелась косая, наклоненная ниша окна. Да, кто-то негромко, но настойчиво погромыхивал ручкой.

— Кто там?

— Это я, открой, пожалуйста, — чуть слышно попросил Остроградский.

— Боже мой!

Она вскочила, накинула халатик. Он быстро вошел.

— Что случилось?

— Да просто засиделся у Кошкина и не мог вернуться к тете Лизе так поздно. А у него остаться тоже не мог. Ты дрожишь?

— Я испугалась.

— Милая моя. Ну, ложись скорее.

Она легла, и он крепко укутал ее, как ребенка.

— Тебя никто не заметил?

— Не знаю. Едва ли. Все спят. Люди и гады. Три часа ночи.

— Господи, как хорошо, что ты пришел! Ну, рассказывай.

— О чем?

— Я вижу, что тебе хочется о чем-то мне рассказать.

— Это правда.

Они говорили шепотом.

— У тебя холодные руки.

— Ночь прохладная. Я шел быстро и все-таки замерз.

Ей снова захотелось сказать, что надо было купить другой костюм, поплотнее, и она опять не сказала.

— Так что же случилось?

Он был теперь совсем другой, чем вечером, когда они расстались у сквера. Он был в том состоянии сосредоточенности, раздвоенности, когда, как бы участвуя во всем происходившем вокруг, он на деле участвовал только в непрестанной работе обдумывания, не прекращающейся ни на минуту. Она часто видела его таким в Лазаревке и всегда испытывала и нежное, как к ребенку, и немного испуганное, и благоговейное чувство.

— Хочешь чаю?

— Ну что ты! Ты уже легла.

— Подумаешь!

Она зажгла керогаз и поставила чайник.

— Я смешаю индийский с грузинским, как мы делали в Лазаревке. Это вкусно.

— Спасибо.

Он тихонько посвистывал, раскачиваясь на носках и заложив руки в карманы. Ольга Прохоровна поцеловала его.

— От тебя пахнет вином.

— Это оттого, что мы пили. Там был Гладышев.

— А кто такой Гладышев?