Двоюродная жизнь

Я смотрел на нее. Тощая. Руки без маникюра. Темно-русые волосы забраны в пучок. Непонятно, сколько лет: то ли двадцать, то ли тридцать. Вот и все, больше ничего. Я пытался ее запомнить – вглядывался в нее, а потом отводил глаза и старался «увидеть в уме» ее лицо – но это не получалось. Как странно! Я переводил взгляд на Мишу, потом смотрел на окно или на пол, делал легчайшее усилие – и вот он, Миша, перед моим умственным, так сказать, взором – в сером свитере, с черными, тонкими, расчесанными на пробор волосами. То же самое получалось с чашкой, с вазочкой печенья, со стопкой водки… А с ней – нет. Она ускользала из глаз, из памяти, и на третьей безуспешной попытке я даже испугался. Вдруг она какая-то ведьма? Призрак? Не отбрасывает тени? Нет, ерунда. Тень от ее руки, которой она отламывала очередной кусочек печенья, четко рисовалась на желтой столешнице. Стол у нас на кухне был без скатерти: деревенский стиль. Я подумал, что, наверное, очень волнуюсь, поэтому не могу сосредоточиться, не могу запомнить ее лицо. Я выдохнул и усмехнулся.

– Радуешься и веселишься? – тут же отозвался Миша. – Молодец. Галина Иванна, хороший какой парень мой друг, а? Нравится тебе? Веселый. Ведь это же главное, верно?

Она кивнула и что-то проговорила, вроде «ну да, ясное дело».

– Как настроение, Галина Иванна? – продолжал Миша.

– Как всегда, – неопределенно сказала она.

– Галина Иванна, – сказал Миша. – Пойди в душ, сполоснись. А мы с хозяином пока приготовим, так сказать, подиум… Хозяин! – обратился он ко мне. – Покажи гостье, какое взять полотенце. Халатик у тебя есть? Дай халатик.

– Вот это, полосатое, – сказал я, открывая дверь ванной. – И вот этот халат.

Галина Ивановна вернулась из ванной очень скоро. Вошла в комнату, кутаясь в большой красно-синий отцовский халат. Она была с распущенными волосами и босиком – и от этого казалась еще меньше ростом. Особенно по сравнению с крупным Мишей.

– А теперь покажись нам, покажись, Галина Иванна… – сказал Миша.

Она развязала пояс халата, медленно стала спускать его с плеч. У меня сильно билось сердце, все ныло и набухало, но никакой страсти я не чувствовал, да и особого желания – тоже.

– Не томи, Галина Иванна, – вздохнул Миша.

Она совсем сбросила халат и села на краешек кровати. Белое худое тело. Ярко-черные и очень густые волосы на лобке. На левом боку, ближе к пояснице – большая коричневая родинка. Она запрокинула голову и стала гладить себе грудь, потом раздвинула ноги; все стало видно. Я мрачно глядел на соблазны Галины Ивановны и спрашивал себя, что со мной не так.

Миша вытащил меня из размышлений.

– Дружочек, – сказал он. – Пойди-ка в душ, вымой свой обсценный низ, как говорил Михал Михалыч наш великий Бахтин…

Забравшись в ванну, я невесело мыл свое равнодушное тело. Потом как будто очнулся, вытерся, накинул халат и пошел в комнату.

Миша заслонял Галину Ивановну собой. Я уселся в кресло и стал глядеть по сторонам. Мне было скучно смотреть на Мишкину широкую спину и худую жопу в белых трусах. Как странно – ведь я с такой жаждой, с таким желанием рассматривал Мишкины порно-открытки, и все внутри дрожало. А теперь я наблюдал всё в натуре, и никакого впечатления.

От этих мыслей я громко вздохнул.

– Привет! – запыхтел Миша. – Ты уже здесь? Ты уж извини, мы тут с Галиной Иванной не утерпели… Иди сюда, можешь подглядывать, я не стесняюсь! – и он на секунду полуобернулся ко мне своим красным веселым лицом, и подмигнул, и засмеялся, и явно нарочно заверещал тонким голосом: – Ах, как хорошо! Ах, черт! Ой-ой-ой!

Видно, ему на самом деле было сладко, но он еще подстегивал себя словами. Потом встал с колен, обратился ко мне.

– Ох, хорошо. Я тоже пойду сполоснусь. А ты дай девушке отдохнуть, не лезь на нее сразу.

Ушел.

Я поднял глаза на Галину Ивановну. Она мне улыбнулась и похлопала рукой по кровати, рядом с собой. Я пересел к ней.

– Устала? – спросил я.

– Устала чуток, – сказала она. – Сейчас отдышусь полминуты, ладно?

– Конечно, ты что, отдыхай…

Она залезла мне рукой под халат. Я вздрогнул и сдвинул бедра.

– Не стесняйся, – сказала она. – Ты что, стесняешься?

Смотрела на меня внимательно и даже приветливо, но без улыбки. «В серых раскрытых ее глазах окаменело распутство», – вспомнил я знаменитую фразу Бабеля. Глаза у Галины Ивановны были тоже серые, я разглядел; но никакого распутства там не было, честное слово. Ни каменного, ни живого.

– Не стесняйся! – повторила она и потянула меня к себе.

Я повторял про себя: «Вот женщина. Она голая. У нее сильные нежные губы. У нее мокрый и упругий язык. Мне сладко. Я хочу, чтоб мне было еще слаще…» Но мысленное бормотание только отвлекало: чем больше я думал, тем меньше было толку. Кажется, у Миши Мегвинешвили все было наоборот.

Он вошел в комнату, вытираясь после душа маленьким махровым полотенцем.

– Ого! – сказал. И присоединился к нам.

Постепенно становилось сладко, я уже чувствовал, что мне хорошо не только потому, что я сам себе повторяю: какая удача, разврат и кайф! – и не по бурной похоти подростка – а по-настоящему. По чувству.