Двоюродная жизнь

Краем глаза я увидел, что Галина Ивановна роется в сумочке – она сидела рядом с шофером. Но я не мог оторваться от дерева. Оно как будто говорило мне: «Ах, ах, ах! Весна, и любовь, и счастье! И как не надоест тебе всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Неужели ты веришь во все эти глупые надежды и обманы? Если она не обманет тебя, ты обманешь себя сам. Смотри, как я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы-ветки, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, вот и ты так же стой, видь всех насквозь, смейся над всеми и не верь никому».

Тут я как будто очнулся и увидел, что Галина Ивановна ссыпает монетки на ладонь шофера, открывает дверцу и выходит. Я выскочил за нею следом, нелепо держа в руке пятирублевую бумажку.

– Попрощаемся? – сказал я.

Мне хотелось ее обнять. Она отступила от меня.

– Капец, – сказала она, то ли смеясь, то ли хмурясь. – Я давала. Я сосала. Я стирала и гладила. И я за такси плачу. Уссаться! Ладно, давай, пока. Мишке привет.

– Прости! – закричал я. – Я просто задумался, замешкался. Держи! – и протянул ей синенькую.

– Не бери в голову! – Она быстро пошла к воротам института.

Я решил дойти пешком до метро «Новослободская», это минут двадцать самое большее. Шагал по мокрым мартовским тротуарам, попадая то одной, то другой ногой в талый снег. Хоть ботинки у меня были хорошие, ногам скоро стало сыровато и холодно; холод поднимался кверху и помаленьку приводил в порядок мои мысли. Конечно, никакого счастья и даже просто радости-сладости у меня с Галиной Ивановной не будет, и даже второй встречи, наверное, не будет тоже. Почему? По трем причинам. Во-первых, я студент из высокопоставленной семьи, а она повариха в столовой, то есть вообще незнамо кто. Но это несерьезно. Мы живем в СССР, у нас все равны. Важнее вот что: во-вторых, я порядочный человек, а она – дает в групповике. Но и это не так существенно. Обычная тема русского романа: взять в жены «падшую» и всё такое. Самое главное в-третьих! Она любит мерзкого Мишку и со мной стала спать потому, что Мишка велел, и зачем мне всё это надо? Мало кого я так ненавидел, как моего старшего друга Мишу Мегвинешвили в эти минуты.

Вдруг у меня похолодело в груди. Страшно было предположить то, о чем я подумал.

Я бросился к автоматной будке и набрал Мишкин номер. Слава богу, он был дома.

– Мишка, – в ужасе спросил я, – Мишка, сколько ей лет?

– Кому? – Он то ли правда не понял, то ли сделал вид.

– Галине Ивановне.

– Хе-хе. Что, понравилась девушка? То-то же! Сколько лет? Да откуда я знаю… Я к ней в паспорт не заглядывал. А что такое?

– Ну примерно?

– Примерно двадцать пять. Так, плюс-минус. Ну, двадцать три. Или двадцать восемь. Но не восемнадцать. И не тридцать пять. А что такое, в чем дело?

– Но… Но не сорок пять?

– Ты что, дурак?

– Точно не сорок пять?

– Ты что, глазами не видишь? Скажешь тоже, сорок пять. Я с такими не вожусь. Что случилось, я тебя в третий раз спрашиваю?

– Ничего. – Я повесил трубку.

Сердце все еще билось, но я постепенно успокаивался и даже как будто со стороны удивлялся своим ужасным мыслям. Дойдя до «Новослободской» и спустившись к поездам, я перестал об этом думать и спокойно поехал в университет.

Вечером, как только я открыл дверь квартиры, в коридор выбежала мама Лера. Я не думал, что она сегодня приедет с дачи. Она нарочито задыхалась – специально накачивала себя для крика. В одной руке у нее был мерзкий клок спутанных волос, в другой – полотенце. Я сразу понял, в чем дело. Вырвал у нее этот катышек, пробежал к сортиру, кинул в унитаз, спустил воду.

Вернулся, стал снимать ботинки. Она продолжала тяжело дышать.

– Отбой, – сказал я. – Вольно. Закури!

– Привел в дом какую-то шлюху! – наконец-то заорала она; видно, накачала достаточно злобы. – И она своими волосьями засоряет всю ванну!

– Всё, всё, нет никаких волосьев, отбой, – повторил я.

– И вытирает свои прелести, прелести свои вытирает моим полотенцем! – И ткнула его мне в лицо.

На полотенце в самом деле виднелись два курчавых волоска.

– Какие еще прелести? – хмыкнул я. – Тоже мне. Пушистый девчачий пирожок, всего-навсего…

– Свои, понимаешь, прелести вытирает! – Мама Лера не могла остановиться. Наверное, она долго искала это слово, и теперь ей жалко было его выбросить. – Прелести свои!

– Ах, какие прелести! – тут уже я взбесился. – Что заладила? Прелести, прелести… Самой, небось, хочется?

– Чего? – сощурилась она. – Че-го?

– Того! Пирожка попробовать… – И я поклацал зубами и высунул наружу язык.

– Ну, ты! – она замахнулась на меня. – Наглец! Заткнись! Отцу скажу!

– Это ты заткнись, старая извращенка! – крикнул я. – Это я отцу скажу. Всё про тебя знаю. Видел тебя с Антониной Сергеевной. Фу!

– Дурак! – сказала она, стараясь оставаться спокойной. Но все же прибавила: – И негодяй к тому же.