Двоюродные братья

Дочь и сын пришли. Дочь выглядела постаревшей, изголодавшейся и усталой: потухшие глаза и морщины на лбу. Она ела много и, хотя уже давно насытилась, но все же не могла равнодушно смотреть на еду и брату засунула в карман хлеба и мяса. Вино ударило ей в голову. Она ощутила жар в своем усталом теле и начала плясать и петь цыганские песни. Лейб-Иосель был очень рад, что может развеселить гостей. Он принес новые бутылки. Дочь Зальцмана знала много песен, нравящихся пьяным мужчинам, и много танцев, дразнящих мужскую кровь, а мужская кровь и без того была разгорячена вином: У Ильи от вина отяжелела голова, и обе дочери Зальцмана начали мелькать перед его глазами, как, две катушки ниток, которые валяются на полу и сплетаются вместе. Он хотел схватить катушку, но не мог, ибо ему начало казаться, что обе сестры сливаются в одну и эта одна плюет ему в лицо.

Он осушил стакан вина. В голову ударила мутная похоть, и юн встал.

— Ты... это ты, это ты... ты, ты... Ты будешь плевать кровью! Горячей пунцовой кровью...

Он стоял подле нее и чувствовал в ее жилах горячую кровь, он с силой потянул ее к себе и усадил на колени. И все, даже отец с сыном целовались. Она одной рукой обняла Илью, а другой размахивала в воздухе: кельнер, вина!

— Ты... ты совсем не офицер... Офицеры целуют грудь... Сжимай меня покрепче, чтобы не испарилось вино. Кельнер!

... В этот город Шие прибыл в один из летних вечеров. Он спросил, где находится Бунд, ему указали дорогу. Дорога вела к клубу, а в клубе было бундовское собрание. Вначале ему показалось странным и диким — говорили только об одном:

Рабочая власть или Временное Правительство?

И так день за днем.

Теперь многое напоминало Шие те годы, когда он был в Сибири. Люди, голосовавший за диктатуру, напоминали ему те разговоры о Ленине и большевиках, которые вели с ним русские рабочие. Он еще острее почувствовал это, когда выступил один, только что возвратившийся из сибирской ссылки. Этот человек уж не надеялся вернуться из своей замерзшей избушки с заснеженными окнами. Он думал, что навсегда останется «поселенцем».

Революция вернула его домой. Лицо его было так бело, точно в жилах его никогда не текла кровь. Улыбку и краску лица он потерял в Сибири. В движениях и речи его Шие почувствовал каторгу и ссылку, и перед глазами его, возникли те русские рабочие, которые критиковали Бунд и говорили почти то же самое, что и этот оратор.

— Ваша «демократия» проистекает от вашей оторванности от рабочего класса. И если мы идем вместе, то мы все за диктатуру пролетариата.

Шие сам когда-то много думал и говорил об этом, все же от этих слов на него повеяла холодом, точно выступавший принес с собой сибирские, морозные ветры.

— Бунд не оправдал себя, — сурово говорит оратор. Ему не дают говорить. Собрание оглушает его криками, шумом, звоном колокольчика и топаньем.

— Предательство! Предатель!

Шие тоже кричал.

Другой оратор говорил не о диктатуре и не о демократии. Он говорил о Бунде. В нем говорила не Логика, не теория, а чувства. И от этой речи разливалась теплота и сердечность. Шие становилось жарко, ведь он слепо любил Бунд, в котором родился, вырос, боролся, которому был верен и предан. И теперь предать его он не может.

Собрания заканчивались безрезультатно: демократия или диктатура? Так было до осени, осенью стало ясно: демократия поддерживает Временное правительство. Но уже в начале зимы некого было поддерживать — в Петрограде и Москве сидели большевики... Здесь в городе тоже был совет, но офицеры еще были вооружены.

Борьба продолжалась всего лишь день. Офицеры сидели в городской думе и обстреливали город, а рабочие обсыпали градом пуль думу. Среди них был также и Шие.

Он был среди них и впереди их. Днем его ранили, но он не выпустил винтовки. Вечером, когда юнкера, сдаваясь, подняли руки, он продолжал попрежнему стрелять в них.

Потом долго носил руку на перевязи, безвыходно сидел в Совете, помогал работать и кричать. На него указывали как на представителя Бунда.

Его вызвали в бундовский комитет.

— Вы в нашем городе чужой. Мы даже не знаем,— кто вы такой... Может быть, вы даже не бундовец. Мы решаем, а вы поступаете по-своему. Мы приказываем, вы не слушаетесь. Если вы хотите быть в Бунде, вы должны знать и помнить...

Шие стучал винтовкой по столу, ругал их всех и называл контрреволюционерами.

Постепенно он становился чужим в городе. Он был как посторонний, как зритель в театре. И не потому, что Не хотел вмешиваться, а потому, что оглядывался на обе стороны, и обе стороны тянули и манили его. И он остался посреди...

Он сидел на собраниях и молчал, примыкая к группе воздержавшихся.. Его упрекали в равнодушии к судьбе Бунда и революции.

Сибиряк уже больше не приходил на собрания. Он вышел из Бунда. В «Коммунистической газете» кто-то под псевдонимом «Бывший» написал статью о том, как Шие получил выговор за то, что защищал Совет.