Двоюродные братья

Он умолк. Он беспокойно и нервно гнул в руках свою палку. Сидевшие за столом молчали. Слова Менделя Гоя обрушились на них, как раскаленное железо, но им хотелось, и они готовы были слушать его. Пусть он ругает их до тех пор, пока они заслужат право сказать свое слово. Но он больше не говорил.

Глаза его подернулись краснотой, усталостью и гневом. Все это накопилось в нем за последнюю ночь, когда он не переставал упрекать себя за то, что он опоздал в Совет и пришел туда, когда польские легионеры уже окружили его.

Чей-то голос отозвался.

— Мы виноваты, но не сегодня говорить об этом. Что мы должны теперь делать?

— Спасать! — воскликнул Мендель Гой.— Спасать!

Все вскочили. Это было им ближе и легче, нежели выслушать его ругань. Они обрадовались и ухватились: спасать.

Мендель Гой ступил вперед. Со всех сторон поспешно с готовностью и уверенностью его окружили люди.

* * *

— Сумасшествие и преступление. Создание Совета было авантюрой, блефом. Слепые люди сказали: «ну что ж» — и пошли за ним. Теперь однако... разве поможет то, что они выступят с оружием. Самовнушение, ослепление... Но мы должны выполнить свой долг и уяснить им, насколько это нереально, насколько демагогия и горячность могут повредить.... Мое предложение таково: мы против.

Вильнер спохватился, точно вспомнил что-то. Он поднялся с места и зашагал по комнате.

— И еще запомните, товарищи: это обрушится на еврейские головы погромами, нам оплатят эту глупость нескольких горячих голов, нескольких мерзавцев погромами...

Это происходило на заседании правого крыла комитета Бунда. Заседание было строго секретным, приглашены были только верные люди.

Никто больше не хотел высказываться, все голосовали за предложение и разошлись.

В рабочей столовой суетились люди. Они ждали новостей и происшествий. Ворота Совета попрежнему обстреливали. В его окнах уже не было ни одного целого стекла, двери давно были продырявлены. Но и Совет не молчал, отвечая пулями на пули.

Вильнер прибыл в рабочую столовую, ворвался в комнату. Комитет послал его к рабочим защищать его же предложение,— никаких выступлений. Он собрал вокруг себя рабочих. Они знали, зачем он пришел, что скажет. А скажет он вот что: товарищи, спасите Совет.

Все ждали этих слов. Многих еще радовало и то, что Бунд будет руководителем. Вильнер начал. Он произнес первое слово:

— Товарищи...— и увидел перед собой пару глаз, устремленных на него насмешливо и пытливо, он узнал эти глаза Менделя Гоя. Он повторил:

— Дорогие товарищи... на одно мгновение ему показалось, что все лица слились в одно лицо Гоя, что любопытство у всех носило оттенок насмешки. Он отчетливо видел только Менделя Гоя, а тот сказал:

— Говорите наконец, товарищи, говорите!.. Каждое ваше слово, которое вы тянете, стоит товарищам крови, говорите!

Вильнер решительно махнул рукой:

— Демагогия... Демагогия дорого обойдется, она может стоить голов, еврейских голов и погромов...

Он указал рукой на шею, провел по ней точно ножом, как бы желая показать, как это произойдет. Он даже высунул весь покрытый слюной и пеной язык. Угрозы его не дошли до людей, они отвернулись.

* * *

Илья неоднократно читал Достоевского. Читал и не любил его. Бросал книгу, не дочитав, и не любил Достоевского за то. что писатель наделил людей такой нерешительностью такой изломанностью, такой болезненностью. Этого Илья, не мог переносить. В жизни все нужно делать решительно: сделал, забыл, вычеркнул.

Теперь он снова стал читать Достоевского: в этой изломанности и болезненности он котел найти нечто такое, что имело бы отношение к нему, но не находил. Ему казалось даже, что он найдет что-то о себе. Он продолжал читать. Он уже не бросал больше книги, ему казалось, что он лучше понимает ее и воспринимает иначе, чем раньше. Теперь он понял, что люди могут сомневаться и что нерешительность вовсе не позор. Весь день Илья валялся на кровати и собирался проваляться так до вечера. Он пролежал с книгой в руках, пока не стемнело. Зажечь огонь он ленился и продолжал лежать с раскрытыми, устремленными в потолок глазами. В окнах отражался закат раннего весеннего дня,— дня, которого никто не ждал и не сожалел о его уходе. Серость заката отражалась на окнах грустным жалостным обликом тех вечеров, которые вызывают в памяти как раз то, чего не хотелось бы вспоминать. И Илье это напомнило о том, что вот уже сутки как Совет окружен врагами. Он, Илья, все это время не выходил из дому, валяясь на кровати, стараясь убедить себя, что не станет вмешиваться, что он посторонний и лишь наблюдает за событиями. Днем это удавалось ему, он спокойно читал, наслаждаясь, но под вечер закат раннего весеннего дня взволновал его. Быстро поднявшись, он оделся и вышел на улицу.

Бледным устыдившимся казался день в своем угасании. На улице Илья убедился, что ему, собственно, некуда итти. Скоро наступит ночь, улицы совершенно опустеют, что же он будет делать один? Он, однако, продолжал итти вперед и наткнулся на человека, чье имя он произнес:

— Лейб-Иосель, что слышно?