Двор. Баян и яблоко

Сколько лет держался на дворе твердый порядок, а теперь пошатнулся, и в умах у всех Корзуниных смятение. У них все по старинке, а у проклятого Баюкова все по-новому, по-нынешнему. Баюков и грамотнее и хитрее всех Корзуниных. Как наденет свой красноармейский шлем со звездой, так будто и самого черта не боится… Они, Корзунины, всего двух свидетелей наскребли, а с Баюковым целая толпа заявилась в город!.. Рано, слишком рано начал надеяться на благополучный исход, — с дошлым человеком он тягаться вздумал!.. И что еще этот проклятый Баюков может придумать, никто не знает. А ему все ходы-выходы известны, всюду он найдется что сказать, в то время как для Маркела любое учреждение в городе хуже леса темного.

«Ох, господи Спасе, на печаль и горе нам появился этот Баюков! Жил бы да служил солдатом в городе, так нет — словно сам нечистый его принес сюда!.. Только на тебя, Спасе, вся надежда наша… прости грехи наши и помоги… Ох-хо-хо..»

Лицо Спаса было непроницаемо, и неизвестно было, о чем он думал. Маркел, томясь неизвестностью, низко кланялся и прерывисто шептал. Его большая тень доходила до потолка, обламывалась в углу, прячась в паутину за иконами.

Крестясь и бормоча, Маркел не замечал пары бессонных глаз, что следили за ним из-за печки. Больная старуха Корзунина, уже седьмой год лежавшая неподвижно за занавеской в углу, смотрела на мужа острым и жарким от ненависти взглядом. Глаза ее, как угли, горели в полутьме, а губы кривились злой и презрительной усмешкой.

Когда Маркел кончил моление и пошел ложиться, старуха закрыла глаза — будто спит.

Марина мыла посуду. Всего труднее было управляться с большими чугунами, где парили белье. Молодая женщина изо всей силы шваркала прозоленной мочалкой по закопченным крутым бокам чугуна, который раз чуть не покатился на пол. Марина от испуга даже закрыла глаза. Еле успела опомниться, как опять вздрогнула, даже побелела от испуга: перед ней стоял Маркел.

Маркел с минуту смотрел на дрожащую Марину, потом испытующе заглянул ей в глаза:

— Справляешься, сношка богоданная?

— Справляюсь, — потупилась она.

Маркел вдруг постукал костлявым пальцем по ее плечу.

— А забота тебя, баба, не берет?.. Молчишь? А меня вот берет забота. Нарвалися, видно, мы все на задиру большого, каков есть Степан Баюков… От этакого скоро соломинки не получишь… Верно, молодка?

— Да… оно… верно… — тупея, шепнула Марина.

— То-то вот и есть… Забота, говорю. А ты, на случай, не тяжелая?.. Не тяжелая, говорю, а?

Марина открыла рот и одурело сказала:

— Нет… ничего… не примечала я…

Старик облегченно вздохнул, но опять насторожился.

— Вот и хорошо. Придется вас, ребята, пока что развести: ты в сенцах теперь будешь спать, а Платошка на сеновале… Неровен час, понесешь опять — лишние хлопоты, и без того горько. Платошке ужо сам прикажу.

Марине стало до того стыдно, что жар разлился во всем теле. Казалось, Маркел сейчас сдернул с нее платье, и вот все увидели ее голую, жалкую, опозоренную, выгнанную мужем со двора. Маркел уже кричал на кого-то во дворе, а Марина все стояла, заливаясь румянцем, и дышала пересохшим ртом. Только тут уразумела, что у нее отымают последнюю отраду: хоть ночью с глазу на глаз перемолвиться душевным словом с единственным в мире родным человеком. Она гордилась, что Платон, обойденный и достатком и удачей, только с ней, Мариной, узнал счастье. Эту гордость отнимал у нее Маркел. И разве можно на такое руку накладывать? А Маркел вот наложил — и будто полжизни отнял.

Марина тихо плакала, в чужой избе никого не было. Чужая изба прибрана ею, Мариной, без радости, ради страху одного.

Марина села на лавку и тихонько завыла:

— О-о… батюшки… обида-то!

За печкой заколыхалась линялая занавеска. Старая Корзуниха, приподнявшись на здоровой руке, кивала Марине, морща лицо понятливой усмешкой.

— Ревешь, бабонька, опять?

Марина всплеснула руками и беспомощно заморгала.

— Ой… ты, Дарья Кузьминишна… забыла я…

О старухе действительно часто забывали. Корзунины давненько называли ее полумертвой и смотрели на нее так, будто дивились, что она еще жива.

Марина же считала, что Корзунина все готовится к смерти, молится и глядит к себе в душу.

Марина быстро вытерла слезы — так ее поразило сейчас старухино лицо. «Смертного» в нем ничего не было: искрились глаза, поблекшие губы дерзко улыбались.

— Ревешь, молодушка?.. Поди, опять Маркел чего наговорил тебе, а?.. Иди-ко сюда…

От голоса ее шла теплота. Марина вдруг осмелела, подсела ближе и начала рассказывать, что приказал старик, как ей обидно, горько от такого приказа, какие тяжкие пришли дни.

Корзунина хмурила брови и слушала. Волосы у нее спереди поседели, но на макушке были еще красивого медновато-каштанового, молодого цвета, брови же до самой немощи остались молодыми — ровные, темные и густые.

— Давно я на тебя смотрю… Не надо ныне бабе кривой тропкой ходить, женщины ныне с мужьями в равных правах… и тебе надо было правдой напирать…

— Как… тоись? — виновато спросила Марина.