Двор. Баян и яблоко

— Я прошу тебя, Степан Андреич, назначить день, когда поедешь на базар всякое добро продавать, чтобы Марине корову купить. Ну… когда это будет?

«Так и жмет!» — усмехнувшись про себя подумал он, но вслух сказал:

— Дай хоть передохнуть, подумать… Я вот военный человек, а и то, видишь, передышки запросил.

— Ну, ну… за Красную Армию не прячься! — лукаво погрозила Липа. — Хорошие дела, сам понимаешь, не квасят, а торопятся выполнить скорее!

— На этой же неделе срок определим, — обещал Степан. — С общественными делами надо это дело сообразовать — ведь о тракторе сейчас хлопочем. Согласна?

— Еще как согласна! — ответила Липа, просияв ему навстречу своими нежными глазами.

На сеновале, накрывая холстиной свою душистую постель, Кольша рассказывал старшему брату:

— Ныне, под вечер, когда ты еще у Демида был, видел я, как Марина к нашему огороду подходила. Плакала сильно. Ревет прямо как телушка.

— Что-то, помнится мне, ты на Марину прежде жаловался, — усмехнулся Степан.

Кольша возразил серьезно:

— Так прежде все по-иному было. Слышь, Степа… не кормят даже ее толком Корзунины… Марину-то. «Мучают, говорит, они меня и Платона». А Липа ей говорит: «Не спуталась бы с ними, у настоящих бы людей совета спросила, не было бы у тебя горя такого». Ну, утешала она Марину, уговаривала, молока, пирога ей дала. А Марина тут меня увидела и говорит: «Не сердись на меня, Кольша, сама не знала, что делала тогда…» Слышь, Степа, прямо не узнать Марины-то: грязная, худая, а глаза такие, будто десять лет не спала… «Я бы, говорит, Степану в ноги поклонилась, чтобы простил меня, из-за меня ведь все горе пошло». А Липа сказала, что довольно Марине унижаться, да и не требуется. «Степан, говорит, и без твоих земных поклонов все поймет… они, оба брата, говорит, — Кольша довольно фыркнул, — люди душевные. А Степан Андреич, говорит, ведь человек на отличку, большевик!.. Может, говорит, поначалу и тяжело ему будет совсем по-иному дело решать, да своим же дворовым добром поступаться… а все-таки, все-таки…»

— Ну-ну! — заторопил его Степан. — Чего ты замялся?

— А я вспоминаю, как Липа про тебя сказала. Да!.. «А все-таки, говорит, верю я, что партийная душа у Степана Баюкова верх возьмет над мужицкой».

— Так она и выразилась? — взволнованно переспросил Степан. — «Партийная душа верх возьмет»?

— Да! Из слова в слово сказал тебе! — горячо подтвердил Кольша.

«И мальчишку на свою сторону перетянула!» — думал Степан, глядя на освещенное луной курносое лицо уже крепко спящего Кольши. Сам он не спал. События и переживания последних дней снова, как прибойная волна, едва откатившаяся и вновь с шумом примчавшаяся обратно к берегу, нахлынули на него. А кроме того, Степан впервые представил себе, как тяжело и больно было Липе говорить с ним: она-то верила в него, верила, что его «партийная душа возьмет верх над его мужицкой душой», а он упирался, огорчал ее, доводил до слез.

«Да, было ведь такое, было!.. Но больше не будет. Слышишь, Липушка?»

Сон все не шел к Баюкову. Он глядел в черный квадрат окна, где в бездонной дали чисто и трепетно мерцали звезды.

«Видно, я уже домучиваюсь, — думал он, переворачиваясь с боку на бок. — Эх, Липа, Липа! Доконала ты меня, зелень упрямая!.. Вот уж никогда бы не подумал, что так она меня за сердце схватит!..»

Утром к Баюкову заехал тот самый волостной агроном, в присутствии которого проверяли и взвешивали семена, и передал, что товарищ Жерехов ожидает его завтра к себе.

На другой день Баюков приехал в волость.

Поздоровавшись, Жерехов оглядел Баюкова, подтянутого, чисто выбритого, в выглаженной Липой гимнастерке с темно-малиновыми петлицами. По всему было заметно, секретарь волостной партячейки был удовлетворен его видом.

— Присаживайся, товарищ Баюков. Закуривай… А ты вроде осунулся немного… Здоров ли?

Баюков смущенно кивнул.

— Здоров.

— Ну, рассказывай, как дела идут у вас в товариществе… да уж заодно и как твои дела… словом, обо всем вместе рассказывай не торопясь, у меня время для этого нарочно оставлено.

Так «обо всем вместе» и рассказывал секретарю Баюков. Жерехов слушал его, не прерывая и только временами вскидывая на Степана внимательный взгляд, в котором поблескивала глубоко запрятанная улыбка. Жерехов открыто улыбнулся только после того, когда Баюков, глубоко и облегченно вздохнув, произнес:

— Вот, пожалуй, все.

— Та-ак, — протянул Жерехов и снова улыбнулся, теперь уже совсем открыто.

— Что ж, настроение, вижу, теперь стало другое? Баюков, все еще смущаясь, развел руками.

— Да ведь, как говорится, думает головушка, а кажет путь народушко.

— То-то, брат… именно! В одиночку верного пути не найдешь, а с нашим советским народом с пути не собьешься.

Жерехов с явным удовольствием распрямил свою долговязую фигуру и быстро прошелся из угла в угол. Потом остановился перед Степаном и, помолчав, произнес:

— Вот и тебе, товарищ Баюков, полезнее всего было вместе с людьми в жизнь заглянуть, понять ее поглубже.

— Да, уж запомню я эти деньки! — невольно вырвалось у Степана, и тут же, застеснявшись, он замолк.

Жерехов тихонько засмеялся.