Двор Карла IV. Сарагоса

Больная позвала дочку, и наша нежная беседа прервалась, но наряду с наслаждением, которое я испытывал, разговаривая с Инес, бог послал мне другую, не меньшую радость — я видел, как изголодавшийся дон Селестино ест отбивные, на что он, дабы не уронить свое достоинство, согласился только после долгих упрашиваний.

— Я недавно завтракал, Габриэль, — повторял он, — но если ты настаиваешь…

Пока он ел, мы заговорили об Эскориале, и старик, не скрывавший своих симпатий к Годою, сказал:

— Они правильно делают, надо вырвать зло с корнем. Подумать только, такой ужасный заговор против нашего доброго короля, королевы и Князя Мира, достойнейшего человека, моего земляка и друга, покровителя всех нуждающихся!

— Общее мнение здесь и в королевском дворце, — отвечал я, — на стороне принца Фердинанда, все считают, что это козни Годоя, желающего погубить принца.

— Мошенники, обманщики, подлецы! — в бешенстве воскликнул священник. — Что они в этом понимают! Знали бы они столько, сколько я, об интригах партии фердинандистов! Будьте спокойны, уж я все расскажу Князю Мира, когда пойду благодарить его за назначение, а произойдет это, как сказал мне чиновник в секретариате, не позже, чем на следующей неделе. Ах, если бы ты знал каноника дона Хуана де Эскоикис так близко, как я! Здесь его считают кротким агнцем, а ведь это величайший подлец в сутане. Кто как не он, воспротивился тому, чтобы мне дали место? А все из-за того, что на диспуте в Сарагосе, тридцать два года тому назад, на тему «Utrum helemosinam…»[19], дальше забыл, я посадил его в лужу. С тех пор он затаил на меня злобу. Когда-нибудь на досуге, Габриэлильо, я расскажу тебе о бесчисленных гнусных происках, которые архидиакон из Алькараса пустил в ход, чтобы подчинить волю своего ученика. Да-да, мне известно многое. Он, он — душа всего, он плел эти гнусные сети, он вел переговоры с французским послом, мосье Богарнэ, предлагая отдать Наполеону пол-Испании с условием, чтобы наследного принца возвели на трон. Да-с, сударь, это так.

— А вы послушайте людей, — возразил я. — Все до небес превозносят сеньора де Эскоикис, а о первом министре говорят только дурное.

— Зависть, сын мой, черная зависть. Все выпрашивают у него должности, чины, пребенды, а так как он может жаловать их только людям порядочным, вроде меня, большинство, естественно, недовольно и ропщет, но все же… Кто может отрицать, что он совершил множество благих дел, например, способствовал просвещению, учредил пансион для пажей развивал ботанику, основал агрономические школы, акклиматизационные сады, запретил хоронить покойников в храмах… Да разве перечислишь все его полезные реформы! Как бы их ни осуждали невежды, они достойны величайших похвал и, я уверен, получат признание потомства. Придет время, я тебе расскажу еще кое-что, тогда ты изменишь свое мнение, а если и нет, с годами сам поймешь. Знаю, что если бы я вышел на улицу с такими речами, мадридцы сразу потащили бы меня кой-куда, но, дружок, super omnia veritas[20].

— Поговорим лучше о другом, — сказал я. — Поглядите-ка на меня и попробуйте себе представить, что ваш покорный слуга, возможно, выхлопотал вам местечко.

— Ты? Да куда тебе! Это Годой хочет мне удружить. Да, да, он все сделает и без чьих-либо рекомендаций. Но знаешь ли, сын мой, если мне вскоре не дадут назначения, а Хуана умрет, нам придется туго, ох, как туго!

— Но ведь у доньи Хуаны, кажется, есть богатые родственники?

— Есть. Мансо Рекехо и его сестра Реститута, они торгуют тканями на Соляной улице. Но это скряги первостатейные, из тех, что говорят: «Довольно с тебя, обжора, и полутора изюминок». Для своих родных они пальцем не пошевельнут. Бедняжка Инес ни разу платочка от них не получила в подарок.

— Негодяи!

— Когда я приехал в Мадрид, четырнадцать лет назад, я познакомился с этим Рекехо. Хуана уже овдовела, Инес была совсем крошка, но такая же хорошенькая и ласковая, как теперь. Я обратился к этому родичу Хуаны с просьбой о помощи для его бедной кузины, а он мне сказал: «Ничего не могу для них сделать, Хуана отказалась от всей своей родни, а что до Инесильи, я почти уверен, что она не нашей крови. Я слыхал, будто она из приюта, хотя Хуана выдает ее за родную дочь». Отговорка, всего лишь отговорка, чтобы оправдать свою скупость. Так я и не смог переубедить изверга и с той поры больше к нему не хаживал.

— Значит, на них надеяться нечего?

— Считай, что их нет на свете.

Его слова заставили меня призадуматься над судьбою несчастной семьи. Ах, владей я сокровищами Креза, я все бы их положил в рабочую корзиночку моей Инесильи! Как никогда остро, я почувствовал, что для человека честного самая насущная потребность — не продавать свою совесть. У меня не было денег. Как их раздобыть?

Я снова отправился к Инес, мне хотелось непрерывно говорить ей нежные слова, чтобы она чувствовала мою преданность. Мы еще немного побеседовали, и я ушел, размышляя, как бы вынудить дона Селестино, без ущерба для его гордости, взять у меня полученный от Маньяры дублон «Проклятые деньги! Где вас найти?» — твердил я про себя.

XXI