Двор Карла IV. Сарагоса

Не успел я войти в дом, как Ла Гонсалес выбежала мне навстречу; меня немало удивил ее веселый вид — то было порывистое, лихорадочное возбуждение ребенка, который хохочет, поет, колотит и ломает все, что попадается под руку. Говоря со мной, она то и дело сама себя перебивала, чтобы пропеть куплет или припевку, которыми были щедро уснащены сайнете ее репертуара.

— Чему вы так веселитесь, сударыня?

— Я получила письмо от сеньоры маркизы, — ответила Пепита, — завтра она приезжает закончить последние приготовления. Мне поручено вести спектакль.

Вверх дном летит солонка,
к яйцу у нас нет соли —
все шуточки котенка.

— В добрый час. А что маркиза пишет о сеньоре Лесбии?

— Что ее освободили через полчаса; оказалось, против нее нет никаких улик. И дона Хуана отпустили. Скоро оба они будут здесь, и представление не отложит. Вот радость-то! А я буду вести спектакль.

Ах, как мы все смеялись,
когда глупцы-цыгане
ослами поменялись!

— Желаю успеха.

— За одним остановка, Габриэль, — продолжала она. — Ты ведь знаешь, никто из этих господ не желает играть Песаро, потому что он подлец. Один из наших, Перико Ринкон, обещался за тысячу реалов, да он, видишь ли, свалился с воспалением легких, а представление назначено на шестое, прямо не знаю, как быть. Может, ты взялся бы сыграть Песаро?

— Я? Чтобы я играл? — вырвалось у меня. — Нет, я не хочу быть комедиантом!

— Так ты ж, дурачок, будешь играть как любитель, и, знаешь, за честь показаться на подмостках театра маркизы многие франты последнее бы заложили. А я веду спектакль.

— Дома все мне говорят,
что я важничаю очень,
потому что в писарях
мой дружочек.

Словом, Габриэль, берись учить роль; по возрасту ты, правда, не подходишь, но я тебе приклею усы и бороду, будешь говорить басом, и получится отлично. Дело прибыльное, сеньора маркиза обещала по две тысячи реалов каждому из актеров, кто участвует в пьесе. А Хуаника — она играет Эрмансию — получит только тысячу.

В канун Петра святого
я ветвь тебе принес,
а утром расцвела она
пышнее майских роз.

Так ты согласен, малыш? Говори же!

Я рассудил, что было бы очень глупо откалываться от этих денег — сейчас они придутся как никогда кстати, я смогу помочь Инес в такое трудное для нее время. Правда, ремесло актера внушало мне отвращение, и вдобавок меня удручала мысль, что придется снова встретиться с людьми, которые стали мне ненавистны. Однако, взвесив все выгоды и невыгоды, я в конце концов дал согласие, причем (сознаюсь честно) озорной бес тщеславия снова попытался пролезть в мою душу: я уже начал воображать, как гордо и независимо буду держаться со всеми этими аристократами, как важно буду прохаживаться по роскошным залам, куда простым смертным нет доступа. Но главной причиной, побудившей меня согласиться, было, конечно, денежное вознаграждение, сумма для меня сказочная, золотой дождь с неба.

«Само провидение посылает мне эти две тысячи реалов, — думал я, — десять дуро, и еще десять, и еще десять, и еще, и еще… Ха! Даже не сосчитаешь! Дурак я буду, если их не возьму».

И я простился с моей хозяйкой, которая мне вдогонку пропела:

Прошу, мадамузелья,
нижайший мой поклон!
Вот вам с вином бутелья,
и спляшем ригодон.

Не теряя времени, я поспешил к Инес — сообщить о свалившемся на меня богатстве и о том, что все это будет отдано ей. Провел я у нее несколько часов, мы сидели вместе у постели бедной доньи Хуаны, которая была совсем плоха. А выйдя на улицу, я увидел, что в роскошный подъезд этого дома вносят размалеванные полотна и прочие театральные принадлежности — их привезли в огромной повозке от самого дона Франсиско Гойи, как сказал мне портье.

— Представление состоится дня через три-четыре, — прибавил он. — Уже точно известно, приедет сеньора герцогиня и будет играть роль Эдельмиры.

При этих словах я подумал, что меня, быть может, ждет большой театральный успех — главное, держаться спокойно и не струсить перед высокопоставленной публикой.

Начались репетиции, почти беспрерывные, сам Исидоро дал мне несколько уроков, заставляя декламировать наиболее важные и трудные стихи моей роли. Теперь-то я на себе испытал вспыльчивый нрав знаменитого актера: если мне не удавалось заучить какой-нибудь стих так быстро, как он требовал, Исидоро бесновался, обзывал меня дураком, болваном, дубиной и другими неблагозвучными словечками, которые я не решаюсь приводить. Во время репетиций я твердо помнил о правиле, известном всем актерам: выступая с Майкесом, надо играть хорошо, но не слишком, ибо это сердит великого актера не меньше, чем плохая игра.

Через два-три дня я уже знал роль назубок, особенно же старался получше отработать свой выход, когда дож Венеции мне говорит: