Двор на Поварской

Шурка все-таки стал первым Лидкиным мужчиной. История была вполне обычная для всех, но сказочная и удивительная для самой Лидки. Они учились тогда еще в балетной студии в Саратове. Ребят полным-полно, да и в девочках недостатка не было. Шурка, высокий, большеглазый, статный, вечный принц, выходил в учебных спектаклях на сцену в белых лосинах и колете, чуть прикрывающем грех, и Лидка вся замирала. Собственно, замирала не только она, но и все другие девочки, особенно Женька Кобрина, которая внимательно следила не за Шуркой, а за остальными, чтобы на ее добро рот-то не разевали! Шурка был ее собственностью. Недобрая девка эта Женька была, надменная, заносчивая. При этом хороша собой, но какой-то усредненной красой, безо всякого изюма – блондиниста, осаниста, длиннонога. Их отношениям было уже больше года, и Женька никому бы не позволила увести у нее самого распрекрасного в Саратове принца. С ним было очень красиво прогуливаться по набережной. Бывало, они молча гуляли по берегу нога в ногу, как в танце, по-балетному выворачивая носок, и казалось, сейчас начнут какое-нибудь волшебное па-де-де. Прохожие оборачивались, Женьке это нравилось, Шурке было наплевать. Он подустал от их отношений, от криков и ревности, но прямо сказать ей об этом не мог. Думал, что как-то рассосется само. Но Женька и не думала рассасываться. Просто принц был очень лакомым кусочком. Даже не кусочком – целым кусищем! И походили они друг на друга – Шурка с Женькой, – как куски одного торта, какого-нибудь там «Наполеона», с белым кремом слоями и светлой присыпкой. Их и принимали часто за брата с сестрой, чего Женьку сначала безумно раздражало, но после она смирилась и подшучивала над Шуркой, смачно целуя его прилюдно «по-сестрински» в губы.

Шурка. Начало 1920-х

Однажды пошли встречать Новый, 1922 год в кафе большой компанией – среди прочих была и Лидка. Там хотели устроить маскарад, но из-за недостатка публики его отложили. Кафе отапливалось двумя буржуйками: утром лопнули трубы, и можно было вообще окоченеть, не до маскарада. Все расселись по столикам, заказали по мелочовке, выпили по чуть-чуть, кто-то вынул гармошку, и начались безумные танцы – в шубах и огромных валенках. Вскоре стало теплее, надышали, нагрели, напыхтели, разгорячились. Женька вдруг вышла лебедушкой из-за стола, как из-за кулис, раскидывая длинные руки, мелко по-балетному семеня, зазывно распахивая шубу и зубасто улыбаясь. Подозвала пальчиком Шурку, тот покорно встал и пошел к ней, подавая руку. Началось квелое адажио в валенках под неподходящую музыку. Они плавно кружились вокруг столов, спотыкаясь и шаркая. Женька, конечно, претендовала на главную роль в этом новогоднем вечере, но не тут-то было! Лидка подождала немного в сторонке, глядя на это вялое неприличие, стремительно, словно уходя от погони, выскочила в центр, раскидав стулья, и резко, одним движением плеча, сбросила на пол, по-купечески, шубку, оставшись в костюме цыганки – с монисто, цветными юбками и обнаженными плечами. Женька с Шуркой обернулись на шум и увидели приближающийся вихрь. На секунду зависнув в воздухе, Лидка скинула валенки и оказалась в модных туфельках (на которые эти серые уродливые валенки и были надеты). А потом, ни секунды не мешкая, молниеносно, с разбегу приземлилась на шпагат между танцующими, проведя четкую линию между Шуркой и Женькой, словно установив государственную границу – тут твое, а это уже мое. И сразу же легко вскочила и бросилась в пляс, как только она это умела – лукаво поглядывая на всех, громко притоптывая, белозубо улыбаясь и лихо что-то выкрикивая. Потом, пробегая мимо поблескивающего глазами Шурки, схватила его за руку и поволокла за собой танцевать. Вокруг все хлопали в такт цыганочке, смеялись и кричали. Только Женька, закусив губу, зло глядела на парочку. Танец закончился, и Шурка жарко прошептал Лидке на ухо: «Ты настоящая фея, растерзал бы тебя!»

Лидка на работе

«Фей не терзают, их боготворят!» – поставила его на место цыганка Лидка, но сердце ее стало выпрыгивать от услышанных слов.

Лидка крепко запала тогда Шуре в душу. Она так отличалась от всех, особенно от Жени, как он раньше этого не замечал! И всё, и он пропал. Подлавливал Лидку то у раздевалки, то у входа на курсы, то в столовой, то вдруг, когда Лидка была в гимнастическом зале, начинал, как обезьяна, раскачиваться на канате и декламировать стихи:

Глаз ли померкнет орлий?
 В старое ль станем пялиться?
 Крепи
 у мира на горле
 пролетариата пальцы!
 Грудью вперёд бравой!
 Флагами небо оклеивай!
 Кто там шагает правой?
 Левой!
 Лидка!
 Левой!

Он так яростно по-маяковски выкрикивал «Левой, Лидка, левой!», что Лидка пыталась призвать его к порядку, но он не унимался: