Двор шипов и роз

Около самого поместья не было признаков таких существ как наги или Богги, но я всё равно старалась держаться подальше от западных лесов, хотя и довольно часто рисовала их по памяти. И хотя во снах меня продолжали преследовать смерти, которым я была очевидцем, смерти, которым я была виной, и та жуткая бледная девушка, рвущая меня клочьями — и мой взгляд никогда не мог спокойно скользнуть мимо тени — постепенно я перестала бояться. «Оставайся с Высшим Лордом. Ты будешь в безопасности». Так я и делала.

Весенний Двор — территория зелёных холмов, густых лесов и чистых, бездонных озёр. Магия не просто обитала на холмах и в лощинах — она росла здесь. Как ни пыталась я изобразить её на холсте, мне так ни разу и не удалось уловить её — уловить её чувство. Потому иногда я осмеливалась рисовать Высшего Лорда, который прогуливался вместе со мной в ленивые дни по его землям — Высшего Лорда, с кем я была рада поговорить или провести несколько часов в комфортном молчании.

Видимо, это была убаюкивающая магия, затуманившая мои мысли, и я не думала о своей семье, пока однажды утром не вышла за пределы живых изгородей в поисках нового места для рисования. Ветерок с юга растрепал мои волосы — свежий и тёплый. Сейчас в мире смертных только-только расцветает весна.

Моя семья — зачарованные, в безопасности, где о них заботятся — но они так и не представляют, где я. Мир смертных… он живёт дальше без меня, словно меня никогда не существовало. Шёпот ничтожной жизни — исчез, забыт всеми, кого я знала и о ком беспокоилась.

В тот день я не рисовала и не отправилась на прогулку с Тамлином. Вместо этого, я сидела перед пустым холстом, у меня в мыслях не было ни единой краски.

Никто не вспомнит о том, что я должна вернуться домой — я для них всё равно, что умерла. А Тамлин «позволил» мне забыть их. Может быть, краски оказались отвлечением — способом прекратить мои жалобы, способом для него избавиться от занозы в заднице в виде моих желаний увидеть семью. Или, может быть, краски отвлекли от всего происходящего с болезнью и Прифианом. Я перестала задавать вопросы, как и приказывал Суриэль — как глупый, бесполезный, покорный человек.

Пережить ужин было огромным усилием воли. Заметившие моё настроение Тамлин и Люсьен вели диалог между собой. От нарастающей ярости это не помогло, и когда я наелась досыта, я гордо вышла в залитый лунным светом сад и забылась в лабиринте живых изгородей и цветочных клумб.

Мне было не важно, куда я шла. Спустя некоторое время, я остановилась в саду роз. Лунный свет окрасил красные лепестки в глубокий пурпур, а белые розы сверкали бликами серебра.

— Мой отец вырастил этот сад для моей матери, — сказал Тамлин позади меня.

Я не стала к нему оборачиваться. Когда он остановился рядом со мной, я вогнала ногти в ладони.

— Это был соединяющий подарок.

Я уставилась на цветы, не видя больше ничего. Наверно цветы, которыми дома я разрисовала стол, уже стёрлись или облезли. Может даже Нэста сама счистила их.

Ногти больно впивались в кожу на ладонях. Обеспечил их Тамлин или нет, зачаровал их воспоминания или нет, но я… стёрта из их жизней. Забыта. Я позволила ему стереть меня. Он предложил мне краски, место и время для занятий; он показал мне пруды звёздного света; он спас мне жизнь словно какой-то смертоносный рыцарь из легенд, а я выпила всё это как волшебное вино. Я ничуть не лучше тех фанатичных Детей Благословенных.

В темноте его маска казалась бронзовой, а изумруды сверкали.

— Ты выглядишь… расстроенной.

Я подошла к ближайшему кусту роз и сорвала одну, в пальцы вонзились шипы. Я проигнорировала боль и стекающую тёплую кровь. У меня никогда не получалось достоверно нарисовать её — никогда не получалось изобразить так, как художники тех шедевров в галерее. Я никогда не смогу нарисовать маленький сад Элэйн у дома так, как помню его я, даже если моя семья меня не помнит.

Он не сделал мне замечания за то, что я сорвала одну из его родительских роз — родители, которых не было так же, как и моих, но которые наверняка любили друг друга и любили его больше, чем мои заботились обо мне. Семья, которая бы предложила занять его место, если бы кто-то пришёл забрать его.

Пальцы обжигало болью, но я не отпустила розу, когда заговорила:

— Я не знаю, почему мне так ужасно стыдно за то, что оставила их. Почему это кажется таким эгоистичным и страшным — рисовать. Я не должна — не должна себя так чувствовать, ведь так? Я знаю, что не должна, но ничего не могу с этим поделать, — роза вяло повисла в моих пальцах. — Все те годы, что я делала всё ради них… А они даже не попытались помешать тебе забрать меня, — вот где она, эта гигантская боль, разрывающая меня пополам, если думать об этом слишком долго. — Я не знаю, почему ожидала от них чего-то подобного — почему поверила в иллюзию Пуки в ту ночь. Я не знаю, почему продолжаю думать об этом. Или почему всё ещё беспокоюсь.

Он молчал довольно долго, чтобы я добавила: