Дворец Посейдона

— Входи, — сказал Иона, снимая очки.

После злополучной свадьбы он не видел Медико и, признаться, не хотел ее видеть.

— Садись, — он указал на стул.

Она присела на краешек.

— Я тебя слушаю.

Медико молчала, низко опустив голову. Иона встал и подошел к окну. Ева вешала белье. Голову она повязала белой марлей, поверх ситцевого легкого платьишка надела фартук Элисабед, а босые ноги сунула в старые туфли Ионы. Она нагибалась к корзине с бельем, потом легко выпрямлялась, встряхивала полотенце пли наволочку и аккуратно прикрепляла деревянными защепками к веревке. Каждое движение ее было исполнено такого спокойствия, словно она была у себя дома и никуда не собиралась отсюда уходить. Попа вспомнил, как на днях к нему приходила Ксения.

— Тебе не кажется, что Еве больше нельзя жить в твоем доме? — спросила она с вызовом.

— Почему же нельзя? — растерялся Иона.

— Пока Дмитрий был здесь, еще ничего, по теперь… Она дома? — Ксения указала на комнату Евы.

— На работе.

Ксения бесцеремонно открыла дверь:

— Ишь как уютно устроилась, — она взяла со столика коробку с пудрой и подозрительно в нее заглянула. — Не бойся, она не пропадет. Одинокая, с высшим образованием, каждый ее приютит.

— Но зачем? Разве ей здесь плохо? — недоумевал Иона.

Ксения высоко подняла брови.

— По-моему, ей здесь слишком хорошо, — заметила она. — Но это неприлично! Как ты не понимаешь, взрослый человек!

Ксения теперь взяла со стола помаду Евы:

— Губы красит…

— Что — неприлично? — спросил Иона упавшим голосом, потому что понял, зачем явилась Ксения. Сам он представить не мог, что такое можно произнести вслух. Сначала ему даже польстили эти безосновательные подозрения. Но только на секунду. Потом ему стало горько и обидно. Он продолжал делать вид, что ничего не понимает, хотя понимал все прекрасно. Его не обрадовало, а скорее насторожило, что другие так просто говорили о том, в чем он сам себе боялся признаться. Ему казалось, что бесцеремонные грубые руки клещами извлекли на свет божий заветную мысль, которую он берег в самой глубине сердца. Эта мысль, подобно новорожденному, была неприглядна на вид. Ионе казалось, что вокруг него, привлеченная воплями младенца, собирается толпа зевак. Они таращили любопытные глаза, по лицам их бродила скользкая улыбка, и, затаив дыхание, они ждали, что же будет дальше.

— Ксения, — как можно спокойнее начал Иона. — Если ты еще раз повторишь эти слова, знай — между памп все будет кончено.

— Иона, — не отступала Ксения, — я вас люблю, как родных. А бедная Элисабед была мне все равно как сестра. — Она смахнула слезу. — Но ты не мальчик и должен понимать…

— Что я должен понимать, что?!

— Не понимаешь?

— Нет.

— Ну, раз не понимаешь, я ничем помочь не могу, — развела руками Ксения, словно обижаясь на непонятливость Ионы.

Ксения больше не приходила, но тайна, однажды вырванная из сердца, росла и крепла с каждым днем. «Нет! Нет! — изо всех сил сопротивлялся Иона. — Это клевета!»

Мысль с пугающей быстротой превращалась в реальность, а от реальности не отмахнешься. Пока она таилась в глубине души, еще можно было притвориться, что не замечаешь ее, но куда убежишь, если она требовательна и материальна, как подброшенное дитя. «Нет, нет, — твердил Иона, — разве я посмею! Что они такое говорят? Разве я могу посметь».

Но слова лишь срывали с его тайны последние лицемерные покровы, обнажали ее, и если сегодня это было ясно ему одному, то завтра она станет доступной и чужим взорам. Но как, когда это случилось? Незаметно, неожиданно. Зачем? Мало было ему страданий? Он сделал слабую попытку еще раз обмануть себя, хотя знал, что тщетно. Пространство и время, спаянные до сих пор воедино, распались. И если пространство вело вперед, расстилаясь дорогой, которой ему предстояло идти до конца жизни, то время отбрасывало на двадцать, двадцать пять лет назад, возвращало в ту самую молодость, которую он прожил, не заметив. Сердце Ионы полнилось волнениями, которых никогда прежде он не испытывал. Он страдал, мучился, старался задушить зарождающееся чувство, еще бесформенное и неясное. Он понимал, что надеяться не на что, что только истерзает себя понапрасну. Но сердцу не прикажешь, и оно подчиняло себе рассудок и кружило Ионе голову. Он знал, что не решится никогда признаться в своих чувствах, и все-таки все эго, вместе взятое, было скорее светом, озарением, чем мраком. «Если я прозрел, отчего же ничего не вижу? — спрашивал себя Иона. — Неужели для того, чтобы называться человеком, нужно непременно страдать?»

— Я слушаю тебя. Говори, — не оборачиваясь к Медико, сказал Иона.

— Вы, наверное, меня презираете, — едва слышно проговорила Медико.

— Презираю? — Иона внимательно поглядел на нее.

— Да, презираете. Я это заслуживаю.

— Нет, — Иона закурил. — Почему я должен тебя презирать? Какое я имею право. Я уже все забыл.

— Такое забыть нельзя, — заплакала Медико.

Они некоторое время молчали, потом Медико вытерла платочком глаза и спросила:

— Он вам пишет?

Иона с трудом проглотил слюну и ответил:

— Нет.

— Почему?

— Не знаю.

— Может…