Дворец Посейдона

— Что, снег? — спросил его шепотом Заза, считая почему-то, что шепот будет услышан вернее. Потом силуэт удалился от окна, и вскоре свет погас.

«Платан, что стоял у ворот, засох. Мать собрала листья — готовится к твоему приезду. Ты ведь любил этот платан? Теперь все стены увешаны сухими листьями, У матери болят ноги, и она не встает с постели…» Это письмо он месяц назад получил от брата.

Странно, почему он сейчас вспомнил об этом, да еще так точно, будто учил его наизусть. А на самом деле письмо он прочел только раз и тут же забросил его в ящик.

Мамия работал в районе учителем. Когда он окончил институт, его послали на работу в поселковую школу. Там он и женился, у него уже двое детей, мать си забрал к себе: мать часто болеет, и мы за ней лучше присмотрим. Мать тревожилась, что Заза в Тбилиси один, но она и внучат оставить не могла, невестка, жена Мамии, работала, преподавала в школе французский. Заза старался успокоить мать, говорил, что ни в чем не нуждается, что не маленький. Но переубедить мать было не так-то просто.

— Вот когда ты женишься, — говорила она, — я вернусь в Тбилиси и буду присматривать за твоими детьми.

Заза со всей ясностью представил старшего брата. Лицо с запавшими щеками и поблекшими висками. Глядя, как он держится, как одевается, ни за что не скажешь, что Мамия родился и вырос в городе.

— Что с тобой, Мамия? — крикнул он брату. — Что случилось?

— Ничего… Старею!

— Ты что, сдурел, какое время стареть?

— Ты забыл, что я на восемь лет старше тебя…

— Большое дело! — и Заза резко перевел разговор: — Как мать?

— Болеет… на ноги жалуется…

— И у вас там идет снег?

Заза не расслышал ответа.

«Снег идет? Снег?» — твердил он про себя вопрос, будто не верил собственным глазам, и для того, чтобы убедиться, ему требовалось, чтобы это подтвердил кто-то другой. Человек обычно не доверяет своим глазам и ушам, а вот когда ему скажет кто-нибудь, тогда он и увидит, и услышит. Потому-то и вызывает жалость одинокий человек: как ему разобраться в том, что творится на свете? Человек смотрит на мир тысячью глаз, и если лишить его их, оставить только при своей паре глаз, он ослепнет!

«Мамия сейчас спит, — думал Заза, — встает он с петухами и, конечно, снов не видит — ему не до снов! А я своими расспросами мешаю ему спать».

Мать, наверно, лежит в маленькой комнате. Там стоит железная печка. Когда гасят свет, мама обычно зажигает свечу. И стоит на столе белая свеча, чадит. А на дворе идет снег, поскрипывает крыша, если снег утром не сбросить, она провалится. Мать лежит в постели и смотрит на свечу.

— Спи, уже светает! — говорит ей Мамия. Он почему-то проснулся, встал у дверей, сложив на груди руки, и смотрит на мать.

— Ложись, сынок, — слабо улыбается мать… — Не пугай детей!

— Не лягу, — упрямится Мамия, — пока ты не заснешь.

— Засну, Габриэл, засну!

Габриэлом звали отца. Когда Мамия упрямился, мать обычно называла его именем отца. Мамия не смеет, а отец всегда тушил свечу (у мамы и в городе была такая привычка).

— Эта свеча сведет меня с ума, так и знай!

— Потуши свечку! — кричит Заза. — Спи, ты же больна!

— А почему ты сам не спишь? — спрашивает мать.

Заза чувствует, что у матери бессонница из-за того, что он не спит, и потому отвечает ей виновато:

— Я спал… и проснулся…

— Что тебе приснилось, сынок?

— Как будто я ехал в поезде один… В пустом поезде…

— В поезде?

— Да… — Заза быстро добавляет: — Погаси свечу, погаси!

И почему-то клубок слез подкатывает к горлу, и он видит, как летит его голос над лесами, горами, деревнями — сквозь снег, вдаль, туда, где в темноте чадит одинокая свеча.

Мамия и Гага. Бродяга. Адам уводит ребенка. Милиционер. Андро. Тина

Перрон был пуст. Тяжелые серые облака, казалось, лежали на красной кровле станционного здания. Перед хлебным ларьком, одиноко ютившимся у зеленого забора, стоял высокий мужчина с зонтом. Зонт, видимо, мало защищал его от дождя — взмокшие пряди волос спускались на лоб. Лицо у него было худое» чуть тронутое оспой. Надетое прямо на сорочку пальто свисало с сутулых плеч. Мужчина не покупал хлеба и не разговаривал с продавцом. Он просто стоял и смотрел на неподвижный состав.

Дождливый рассвет с трудом выбирался из бледного печального тумана. В нижнем этаже здания вокзала еще не погасили электричества, а в верхних окнах гнездилась ночная мгла и глядела оттуда сумеречными глазами.

К ларьку подошла женщина в пальто, небрежно накинутом на плечи, и в огромных мужских калошах на босу ногу. Она прижала теплый хлеб к груди, прикрыла его полон длинного пальто и, даже не взглянув на мужчину с зонтиком, зашлепала обратно.

Длинный поезд стоял очень тихо. Никто не выглядывал из окон, никто не спешил на посадку, и вид у вагонов был такой, точно они совсем пусты и загнаны на запасной путь.

Со скрипом растворяется тяжелая дверь, и на перроне появляется дежурный в фуражке с красным околышем. Он некоторое время глядит на поезд, потом зевает и собирается идти обратно, но, заметив мужчину с зонтиком, останавливается.

— Здорово, Мамия! — окликает он его.