Дворец Посейдона

Мать моя сидела перед домом на камне и лущила кукурузу. Дом был деревянный, низенький. В золе, горкой наваленной под инжировым деревом, копались куры. К стволу инжира привязан ослик, верхом на осле я. Мы с мамой — нахлебники. Это я узнал от мальчишек. Они так и окликали меня: нахлебниче-ек! Кроме того, мы еще были брошенные. Ни у одного из моих новых приятелей нет отца, но они не считались брошенными. Их отцы воевали на фронте: вернутся с войны в свои семьи. А мы с мамой — самые настоящие брошенные. И вдобавок — городские! Это почему-то звучало как самая горькая насмешка.

— Эй, городские, приехали на дармовщинку?!

— Голод — не тетка, — говаривал дед Закара. — Вдову голод как стал донимать, так она через гроб мужа переступила, за хлебом тянучись…

Я не знаю, что такое голод. Хлеб у нас лежит на полке, висящей на крепкой проволоке.

…Мама наполнила мне миску фасолью, накрошила туда сухого ячменного хлеба, и я уплетаю за обе щеки. Дед Закара сидит и смотрит на меня, положив на стол руки — два ржавых булыжника.

Дождь. В доме темно, Пахнет сырой землей. Пол в избе земляной, плотно утоптанный. У стены — огромная тахта, покрытая рваным ковром, на ковре мутака — как мешок, набитый мукой. Это не мутака, а мой конь…

Внезапно комната озаряется светом, и спустя мгновение гром сотрясает стены. Ячменный хлеб серый и горький. Недавно дед Закара навьючил на осла пшеницу и свез в деревню, откуда привез ячменя в два раза больше. Мельница на реке в овраге: сейчас речка разлилась, и детям нельзя спускаться туда без взрослых, ведьма повстречается и утащит.

Ведьма — такая старуха, быстро-быстро, мелкими шажками перебегает поле, а сама что-то шепчет своим беззубым ртом.

Молния.

Если успею — сосчитать до трех, пока грянет гром…

Что тогда?

Мама будет долго жить!

Успеваю!

— Илья по небу на колеснице катается! — говорит дед Закара.

— Это какой Илья?

— Илья-пророк. В колесницу два коня впряжены — белый да вороной.

Белый конь
Да вороной,
Ниспошли,
Господь,
Покой!..

— А почему его коней на фронт не мобилизовали? …Осла нашего увели вчера. Уполномоченный Сика сунул деду какую-то бумажку и потащил осла на веревке, Дед бред за ним до конца поля, и я следом.

— У меня два сына на фронте, осла уж могли бы оставить!

— Гы-ы, так как же Пело?.. — осклабился уполномоченный.

Дед замахнулся палкой, но тот увернулся, бросил веревку и рванул вниз, под гору. Хромой, он так забавно бежал, что я расхохотался. Он остановился:

— Брось мне сюда эту волчью сыть, осла своего!

— А ты поднимись и возьми, кто тебе мешает?

И мы оба смеялись — я и дед Закара.

Уполномоченный не без опаски приблизился к нам.

— Смотри не замахивайся, Закара, а не то!

— Бери, бери! Воевать этот осел будет лучше тебя!

Я еще громче смеюсь. Правда, смешно — что наш осел будет воевать лучше, чем уполномоченный Сика.

— А этот ублюдок чего хохочет! — огрызается Сика.

Он уже далеко, за ним трусит осел, словно к бою готовится. А у меня в груди что-то болезненно сжалось, как будто кто-то железными пальцами сдавил мне сердце.

…Мы сидим у дороги, болтаем ногами в ручье, который протекает по дну рва, грязный, цвета глины. Между высокими замершими травинками прыгают кузнечики.

В зарослях ежевики посвистывает птичка. Посреди дороги — большая лужа. В луже лежит буйвол, шкура его так блестит на солнце, словно его только что слепили из глины. Кола, пасущий этого буйвола, сидит со мной рядом и говорит:

— Давеча мать моя возвращалась из лесу, шла через гору Безмозглую, слышит — тетушка Тасо смеется, заливается…

— А что понадобилось там Тасо? — спрашивает Годердзи.

— А мать глядит, к дереву председателева кобыла привязана. Во как!

Кола и Годердзи старше меня. В их разговоре я не все понимаю, но слушаю внимательно.

На Безмозглой горе — кладбище. Такого маленького кладбища я больше никогда не видел. Всего несколько могил, обнесенных железной решеткой, и несколько корявых абрикосовых деревьев, скучных, бесплодных. А одна могила там — совсем свежая, со звездой. Похоронен в ней лейтенант, летчик, таджик. Аэродром совсем близко от нашего села, рукой подать. А мы-то думали, что военные умирают только на фронте. Когда лейтенанта похоронили, наше маленькое кладбище стало как-то значительнее и строже.

— Меня тоже похоронят на Безмозглой горе, — говорит Парна.

Парна сидит чуть поодаль. Лицо у него землисто-зеленого цвета, и дышит он тяжело и часто. Ребята толкуют, будто сердце у него с правой стороны. Мы все знаем, что Парна скоро умрет. Он сам тоже знает об этом. Вот и сейчас сидит он в сторонке и глядит на нас, иногда вставит словечко-другое. Тогда мы замолкаем на некоторое время. Мы очень жалеем Парну.

— И мне тоже звезду поставят! — говорит Парна.

Мы знаем, что это неправда, но не спорим. Ему все простительно.

— Вчера я на Алазани вот такого сома поймал, — говорит Годердзи.

Кола ухмыляется и ковыряет своим прутиком землю.

— Ну и что он тебе сказал? — спрашивает он у Годердзи.

— А что он должен был сказать?

— А ты не слыхал, что сомы говорить умеют?

— Мой не умел!