Дворец Посейдона

А ведь пора — мне тридцать восемь лет! Я не только по тебе истосковалась, по всем своим друзьям, по юности, когда я была счастлива. Я боюсь…

— Чего ты боишься?

И я увидел, что она плачет.

— Почему ты плачешь?

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Я никогда не образумлюсь.

Она пошла в ванную, вскоре вернулась оттуда и со смехом сказала:

— Вот какой странный гость был у тебя сегодня, из дворца Посейдона!

И снова мне показалось, что былая непосредственность на мгновение восстановилась между нами.

— Я рад тебя видеть, Софико…

Я медленно вел машину.

«Твой дворец Посейдона — мусорный ящик, — думал я. — В него нужно сбросить все сентиментальные воспоминания, чтобы избавиться от них раз и навсегда. Иначе они, как кляп, пропитанный слезами, пахнущий сожалением, задушат тебя. Но как избавиться от них?

Клубок ниток распутывается и тает. Так ответь же! Скажи что-нибудь!»

Не знаю, кого я звал, чей голос надеялся услышать. Знаю одно — я боялся оставаться наедине с собой. И неотвязная мысль о том, что мусор лучше всего сбросить в реку, пугала меня еще больше.

Это был неожиданный и необъяснимый страх; я боялся самого себя, как некоего первобытного человека, только что проснувшегося, одурманенного воспоминаниями, стремящегося преодолеть последний рубеж, влекомого бездной, сулящей покой и забвение. Он, этот человек, мог заломить мне руки, и машина, разумный железный зверь, беззвучно скользящий по пустынной набережной, разобьется о каменный барьер и рухнет в реку вместе со своим испуганным дрессировщиком, согнувшимся под тяжестью ящика с мусором.

Вдруг я услышал Лиин голос, так явственно, словно она сидела рядом:

— Будь осторожен!

О господи! Осторожность — мой единственный друг и спаситель. В отличие от многих, я вовремя научился уму-разуму. И в этом утешение, прощение, свет!

Я остановил машину и пошел пешком. Как будто убежал из железной клетки.

У меня была семья. Был дом, где сейчас спал мой сын, маленький Юлий Цезарь, и видел во сне программу завтрашних телепередач. Внезапно с удивительной ясностью я ощутил уют и покой нашей квартиры, прохладу чистых простынь и тишину, подтверждаемую едва слышным дыханием Лии.

В моем доме хранились мои любимые вещи, покорные и готовые к услугам. Я уже стар. На аптекарски стерильных полочках моей старости, как склянки с лекарством, лежали мои очки, мои шлепанцы, моя пепельница, мои ножницы и моя непрочитанная газета. Лия и Мамука спали, но свет в большой комнате горел и три окна маяками сияли в ночи.

Мой дом был полон моим голосом, стуком моей пишущей машинки, дымом моих сигарет, шепотом моей жены, криками моего сына, воркованием телевизора, и сеть, сплетенная из этих звуков, вытягивала меня из мутной ледяной воды, влекла за собой на сушу, потому что я должен был жить, жить, жить!

ПОСТОЯЛЬЦЫ

После войны в Батуми в приморском парке можно было встретить мужчину средних лет, который почти ежедневно прогуливался по аллее, затененной раскидистыми ветвями магнолий. Здесь было прохладно даже в августе. Шум моря, доносившийся издалека, делал прохладу уютной, как дом.

Вид у мужчины был болезненный. Голубые глаза его смотрели из глубины, словно звезды со дна колодца. Худые щеки окрашивал легкий румянец — милость щедрого летнего солнца. Жил он здесь же, неподалеку. Осторожно и неторопливо переходил улицу, прихрамывая и волоча ногу, словно отлетевшая подметка мешала ему идти. В руке он всегда держал газету, хотя в парке почти никогда ее не читал. Расположившись на скамейке под деревом, он отдавался во власть дремы. Или воспоминаний? Этого он сам не знал, потому что воспоминания его походили на сон.

Солнце, как вино, медленно, но упорно пьянило его, да он и не думал сопротивляться. В густой тени жаркие лучи не настигали его, только знойным дыханием обдавало руки и ноги. На коленях он расстилал газету, прикрывая ее длинными худыми пальцами, словно пряча от любопытных прохожих. По руке полз муравей, но мужчина ничего не чувствовал. Лицо у него было такое, словно он прислушивался к чему-то отдаленному и невнятному.

О чем он думал? Силился вспомнить неоконченную мысль или прерванный сон.

Вечерний вокзал кишел беженцами.

Нет!

Был солнечный, мартовский день.

1. Март

Был солнечный мартовский день. Иона сидел на берегу. Море, едва затихшее после сильного волнения, было вялое, грязновато-серое. Пронизывающий ветер, не решаясь войти в воду, неистовствовал на берегу.

Справа, вдали виднелись горы, подножиями уходящие в море. К основанию горы приткнулся желтый пароход. Из трубы его валил дым и распускался в небе черным зонтом. На мысу, глубоко врезающемся в море, высилась белая башня маяка. Еще дальше, в открытом море, покачивался на волнах танкер. Выглядел он почему-то одиноким и покинутым. За танкером тянулась цепочка военных кораблей.

Высокий, сутулый старик брел вдоль берега, пустой мешок тащился за ним по земле. Он остановился в нескольких шагах от Ионы. Иона поднял голову и узнал своего соседа Силована, актера местного театра.

— Здравствуй, — сказал Силован.

— Здравствуйте, — ответил Иона, продолжая разглядывать соседа.