Дворянская дочь

Я уже слышала подобные слова в своем кругу.

— Его Величество считает себя самодержцем по велению Божьему, — неуверенно ответила я, в душе сомневаясь, имеют ли значение для Бога формы правления.

— Самодержавие в двадцатом веке — это анахронизм. Царь, у которого не хватает ума это понять, не может управлять современным государством.

Мне было неприятно, что моего государя и крестного отца назвали глупым.

— Понимаю, что виновен в l`ese-majest'e,[36] — проронил профессор Хольвег и потянулся вперед, чтобы хлопнуть Герасима по спине.

— Не надо, профессор. — Я положила ладонь ему на руку. — Я знаю, что на деле вы не такой грозный, как на словах. Но если бы не знала, то решила, что вы оправдываете революцию.

— Я ничего не оправдываю, Татьяна Петровна. Просто, делая логические выводы из своих наблюдений, прихожу к выводу, что царизм обречен.

— Но что может заменить его, профессор, кроме как нечто ужасное?

— Вы правы, Татьяна Петровна. Альтернативой может быть хаос или коммунизм. Но это только свидетельствует об отсталости народа, невежестве, в котором держал его царизм.

Мне часто доводилось слышать, как русский народ называют отсталым. Но для меня народ означал няню, Федора, Герасима и других, таких, как они, кого я знала с детства. И хотя они не умели читать, но могли делать едкие и умные замечания, как и профессор Хольвег. Но профессор не знал или не любил простых русских людей.

— А любите ли вы свой родной народ? — поинтересовалась я.

— Я люблю евреев не больше, чем любой другой народ, — ответил он, — но они имеют право на справедливость и равенство. Если же им в этом отказано, то их месть может когда-нибудь стать ужасной. В мире, быть может, нет абсолютной справедливости, но есть жестокий и неумолимый закон возмездия.

— Я тоже так думаю, — сказала я, — но считаю, что естьабсолютная справедливость.

— Надеюсь, что вам никогда не придется в этом усомниться. — Он улыбнулся и стал по-немецки расспрашивать о моей работе сестрой милосердия.

— Работа мне нравится, она дает возможность почувствовать себя личностью — личностью, а не просто дворянской дочерью. Я многому учусь, хотя и не так много, как хотелось бы, ведь работа сестры милосердия не слишком сложна.

— Такова медицина, несмотря на то, что хирургия делает большие успехи. Война — мощный стимул для технических изобретений.

Под сарказмом профессора скрывалось негодование, но это было умозрительное возмущение: он не видел своими глазами то, что видела я: агонию при ампутации, страх перед операцией, ужас смерти.

— По-моему, она отвратительна! — резко возразила я. — Не могу найти никакого оправдания массовой резне. — С испугом я посмотрела на моего бывшего наставника.

— И я также, Татьяна Петровна, — произнес он уже другим тоном. — Es ist ein Unsinn. Она бессмысленна.

„Он все-таки настоящий друг, и с ним можно обо всем говорить!“ — подумала я. Затем спросила:

— Господин профессор, вы не боитесь на людях говорить по-немецки, es ist doch verboten[37].

— Это нелепость! Скоро Баха и Бетховена, как водку, запретят царским указом. Национализм так же абсурден, как и самодержавие, он даже более опасен. Пока он существует, война неизбежна, что весьма прискорбно. Рад был вас видеть. — Мы повернули на Английскую набережную, и мой спутник сошел с саней.

— Это была чудная встреча, профессор, — сказала я, когда он поклонился на прощание. — Храни вас Господь.

С бабушкиного одобрения наш управляющий отправил чек на крупную сумму в комитет помощи еврейскому населению, возглавлявшийся профессором Хольвегом. Во время моего следующего визита в Царское, я рассказала Татьяне Николаевне и Ольге об ужасах, о которых поведал мой бывший воспитатель.

— Это немыслимо! — глаза Ольги засверкали. — Я сейчас же поговорю с папой!

— Погоди, Оличка, — остановила свою порывистую сестру Татьяна Николаевна, — давай сперва поговорим с мамочкой. Папа... должен думать о всей войне.

Скрывался ли за нерешительностью Таник намек на то, что ее отец отводит свой взор от темных сторон российской действительности? Ведь мой отец часто упоминал о странном безразличии нашего государя перед лицом катастроф — жертв во время коронации, Порт-Артура и Цусимы, „кровавого воскресенья“ — о его фатальной покорности, с которой он принимал известия о страданиях своих подданных. Эта черта характера государя настолько противоречила тому милостивому образу, который он являл своим детям, что Таник не могла о ней подозревать. Но интуиция подсказала ей, что именно мать в состоянии близко к сердцу принять эту боль.

Императрица высказывала возмущение по поводу преследований национальных меньшинств во время войны. Ведь даже граф Фредерикс, почтенный и преданный министр двора, имевший немецко-балтийское происхождение, не избежал злобных нападок. Александра пообещала лично заняться вопросом ужасного обращения с ранеными евреями и сообщать о других просьбах Его Величеству.

Ольга поцеловала мать, а моя более сдержанная Таник воскликнула:

— Мамочка, ты просто чудо!

И, как всегда, я согласилась с ней от всей души.