Дворянство. Том 2 (СИ)

— Ты не слышала иное, ты истолковала услышанное. Но… — Пантин вздохнул. — Понимай мои слова, как хочешь. Ну как, идем?

Елена пару мгновений смотрела на реку, затем негромко позвала:

— Наставник. О чем ты хотел сообщить мне на самом деле?

— Не понимаю тебя.

Пантин развернулся боком и теперь глядел на ученицу исподлобья.

— Я не знаю тебя. Думаю, никто в мире тебя не знает, — устало вымолвила женщина, потирая ладони с тонко звенящими браслетами на запястьях. — Но…

Она хотела сказать «зуб даю», но передумала. Прозвучало бы как-то мелко, недостойно. Кроме того, кто знает, вдруг она ошиблась? Вдруг загадочные правила старого мага потребуют обещанный залог?

— Думается, ты хотел мне что-то сказать. Что-то неприятное. Посмотрел, увидел и передумал. Или отложил на потом. Говори.

Пантин помолчал, все еще развернувшись к женщине левым боком. А после сумрачно произнес:

— Не ходи к Ульпиану.

— Почему?

— Ты его не застанешь.

— Ладно, — пожала плечами Елена. — Зайду днем. Или вечером. Если он отъехал, передам письмо через жену.

— Ты не поняла, — терпеливо вымолвил фехтмейстер и повторил, на сей раз, четко разделяя слова долгими паузами. — Ты. Его. Не застанешь.

— Да что та… — не довольно заговорила Елена и осеклась. Побледнела, сжав кулаки, не желая знать, отрицая страшную догадку, но и не в силах отмахнуться.

— Да. Ульпиан убит. Его закололи у дверей собственного дома.

Елена резко вскинула голову, и фехтмейстер быстро добавил, будто прочитал вопрос в ее мыслях:

— Нет. Обычное убийство. Обычные люди. Наемные бандиты.

Женщина оперлась бедром о парапет, будто ноги держали ее с трудом, тяжело перевела дух.

— Так вот в чем дело, — прошептала она, пораженная внезапной догадкой. — И Дессоль говорила о том же. Недовольство больших людей, оно словно тень… Мэтр не боялся, что я принесу ему беду. Он думал, что может принести беду мне. И прогнал, чтобы вывести из-под удара. А книга… это не подарок… это завещание. Посмертный дар.

Пантин ничего не сказал, и молчание старого колдуна звучало красноречивее любых речей.

Елена прерывисто вздохнула, выпрямилась, мрачная и высокая. И произнесла лишь одно слово:

— Кто?

Пантин сделал шажок в ее направлении, крошечный, будто невидимая сила отталкивала, не давала подойти ближе.

— Прежде чем ты что-то сделаешь сейчас, — заговорил он. — Подумай. Я не стану ни подталкивать тебя, ни останавливать. Не помогу и не наврежу. Все решения, что ты сейчас примешь, будут лишь твоими. Любое что-нибудь изменит, что-нибудь исправит, а что-нибудь необратимо разрушит. И не с кем будет разделить ответственность. Некого обвинить в последствиях. Ныне твоя судьба в твоих руках. Только в твоих.

Елена помолчала, уставившись на фехтмейстера взглядом темных глаз. Зрачки мерцали отраженным светом факелов на мосту и разгорающимся огоньком холодной ярости, тем более страшной, что пламя ее горело, скованное ледяным панцирем выдержки.

— Кто?

Пантин молча отступил, одновременно махнув рукой в сторону городской стены и ворот на берегу, в конце моста. Дескать, вперед, путь открыт, но без меня. Елена стиснула зубы и двинулась к воротам, шагая быстро, размашисто, не оборачиваясь.

Образ Ведьмы был собран из нескольких, но в базе этот рисунок:

А это прообраз адвоката:

Глава 24

«Однажды, не помню уже от кого и в каких обстоятельствах, довелось мне услышать, что в любом изменении всегда нужно сделать шаг необратимости. Человек принимает решение и заключает договор с сами собой — почему должно совершить то или иное деяние. Совершает, и жизнь делится на две части. Путь к такому решению может быть сколь угодно долгим, но черта пересекается лишь единожды и навсегда.

Однажды Хель пожелала убить — и убила, сурово, мучительствуя, но разум ее был помрачен. И то не было шагом необратимости. Однажды она решила погубить человека — и погубила, но действуя в сообщности, чужими руками. И опять же то действие не привело ее к границе человечности. Так содеялись два шага, каждый из коих подводил Королеву к черте, за которой начиналась дорога в ад. К черте, однако, не за черту.

История обросла множеством легенд и слухов, они давно скрыли истину, как мусор и опавшая листва неухоженную могилу. Но я видел и помню все, будто не прошли с той поры десятилетия… Как странно — нет нужды прилагать усилия, напрягать усталую, выхолощенную память. Стоит лишь закрыть глаза и все предстает передо мной так ясно, отчетливо… Быть может, в том и было мое предназначение? Пантократор сохранил мне жизнь и толику здоровья, чтобы я, на исходе своих лет, записал эти строки, передав знание?

Так или иначе, сейчас я расскажу тебе, что в действительности случилось тогда в Пайт-Сокхайлхейе. Когда Хель решила убить — и без громких слов, клятв, проклятий пошла убивать»

Гаваль Сентрай-Потон-Батлео

«Двадцать девятое письмо сыну, о Необратимости»