Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

— Во всяком случае, весы Ваши не весы справедливости, — сказала я и стала просить Лубкова и Белопольского меня поддержать. Оба они смутились, так как оба трепетали перед всесильным Черевиным, часто и ранее отказывавшим им в их не менее законных просьбах.

Я была подавлена этим скверным, имевшим место в моем доме поступком и казалась себе самой причастной к нему. Я все старалась вернуться к этому вопросу, но Черевина это разозлило. Он много пил и встал полупьяным из-за стола. В это мгновение было доложено о прибыли жандармского полковника. Черевин уединился с ним, прося бумагу и чернил, и таким образом была решена судьба несчастного Б. С этого дня Черевин стал относиться ко мне с предубеждением. Что касается несчастного адвоката Б., то я впоследствии слыхала следующее. Жена его в день ареста мужа от волнения получила выкидыш и умерла. Три месяца спустя Б. вернулся из ссылки. Вскоре после этого он покинул Россию и уехал в Париж, где и поныне живет.

Яхт-клуб

Барон Бартольд Гюне, женатый на прелестной дочери бывшего американского посла в Петербурге мисс Лотроп, рассказал мне следующее. Когда он в 1920 г. находился в Париже, к нему обращалось много русских, принадлежащих к высшему обществу, с предложением принять участие в возобновлении Яхт-клуба, под председательством Сазонова[43]. Было уже подыскано помещение, велись переговоры с русским поваром, который должен был блинами, пирогами, битками и ухой укрепить патриотические и национальные чувства. Но отсутствие солидарности явление обыкновенное у нас, русских, и тут сказалось, и из этого начинания ничего не вышло. И в этом решительно никого нельзя обвинить: ни союзников, ни неприятеля, ни масонов, ни даже немецкий Генеральный штаб, так как никто из них в этом деле не принимал никакого участия.

«Яхт-клуб» — какое волшебное слово! Сколько людей, проходивших по Морской, бросали завистливые взгляды на эту святыню, на этот предмет их заветных желаний. Вспоминаю я и поныне, как члены Яхт-клуба сидели у окон и с важным видом превосходства и сознания собственного достоинства часами наблюдали за движением на Морской. Бывший перед баллотировкой скромным, застенчивым юношей, едва ли не немедля после избрания его в члены становился высокомерным и полным самомнения человеком. Он говорил о своем клубе, как о Сенате или о Государственном совете, и когда в его присутствии говорили о политике — он в самых сложных, даже для государственных умов вопросах важно произносил: «В Яхт-клубе говорят, в Яхт-клубе находят, в Яхт-клубе решили.» Но это была правда: постоянное присутствие в клубе великих князей, в особенности всесильного Николая Николаевича, и общение с ними остальных членов послужило поводом для частого посещения многими министрами и другими влиятельными лицами этих собраний, и нередко случалось, что там начинали карьеру, создавали себе имена и наоборот — свергали нежелательных лиц с их высоких постов. Приятная жизнь, возможность продвинуть в высшие сферы своих близких делали членов Яхт-клуба какими-то избранными существами.

В России были два рода близких к Его величеству людей: одни — выдвинутые счастливым случаем, другие — члены Яхт-клуба, особые существа, для которых все было достигнуто.

Оттуда именно в течение многих лет выбирались кандидаты на высокий административный или дипломатический пост, а также и начальники гвардейских дивизий и корпусов. За членами Яхт-клуба ухаживали, заискивали в них, так как они могли легко оказать протекцию. Клуб обыкновенно учреждается для совместного времяпрепровождения, для более приятного и дешевого стола, но нигде, никогда, за исключением клубов времен Французской революции (якобинцев, жирондистов и других), не было такого единодушия и единомыслия, как в Яхт-клубе, он был телом, одухотворенным высшими гвардейскими чинами. Видя в моем доме разные поколения наших военных — брат мой и муж были тоже военными, я часто удивлялась военной этике, царившей среди них. Так, например, мне совершенно понятно, если обесчестившего военный мундир обязывают его снять. Но меня нередко поражало, что офицер, совершивший тот или иной поступок, обесчестивший мундир, менее был порицаем, чем тот, кто сообщил о его провинности. Против этого последнего направлялось все возмущение, вся злоба военной корпорации и месть как отдельных ее членов, так части и всей корпорации. Что касается самого виновника, то, задав ему головомойку, всеми силами старались загладить его проступок, клялись, что ничего подобного он не совершил, и тем делали невозможным существование сообщившего о провинившемся.