Дворцовые интриги на Руси

Эпилог княжеской и жизненной драмы Михаила Всеволодовича наступил в 1246 г. Согласно новым порядкам завоевателей, русские князья обязаны были посетить ставку Батыя и получить его благословение (ярлык) на право владения княжеским престолом. При этом они подвергались необычной и унизительной для православных обрядовой процедуре. В сопровождении монгольских жрецов они проходили между двух костров, поклонялись кусту, а также языческим идолам монголов, бросали часть принесенных даров в огонь и только после такого очищения шли к хану.

Михаил, разумеется, знал об этом и еще до путешествия в ставку Батыя как будто принял решение отказаться от участия в этом языческом действии. Согласно свидетельству «Повести об убиении князя Михаила Черниговского», Михаил заявил боярину Федору и внуку Борису Васильковичу, княжившему в Ростове, что христианам негоже отступаться от Заповедей христовых: «Потщимся убо, любимцы, за Христа пострадати, да с ним царствуем вовеки, попрем сатану под нозе наши и слугу его, нечестивого хана Батыя, повеления его не сотворим»[264].

Как явствует из сообщения Московского летописного свода, к такому решению склонил Михаила его духовник Иоанн. Он не отговаривал князя от путешествия в ставку, но попросил его не сгубить там свою душу, как это уже случилось со многими русскими князьями: «Мнози ѣхавше и створи волю цареву, прельстишася славою свѣта сего. Идоша сквозь огонь и поклонишася кусту и солнцю и погубиша душа своя и телеса»[265]. Продолжая свое наставление, Иоанн заявляет, что когда Михаил и его боярин Федор не сотворят волю Батыя, то «наречетеся новоявленная христова мученика в нынешний векъ»[266].

Кажется, Михаил воспринял перспективу стать христовым мучеником со всей серьезностью. Всю жизнь он был озабочен собственными «телесами» и вот теперь решил подумать о душе. Духовнику Иоанну он твердо обещает не искуситься «славой мира сего» и не кланяться огню и кустам в ставке Батыя. Безусловно, такое решение было равноценно смертельному приговору самому себе. Ведь жизнь его в данной ситуации всецело зависела от него самого. Мог исполнить волю Батыя, мог не пойти в его ставку и убежать куда-нибудь на запад, как делал это неоднократно. Тем временем Михаил сознательно избирает свой жребий, фактически ищет смерти. И именно от ненавистных и страшных ему монголов. Постоянный панический страх перед ними перерос в отчаянную смелость. Не поступиться христианскими заповедями, умереть мученической смертью во враждебном стане означало для него, наверное, искупление всех его земных грехов.

Прибыв в ставку Батыя, Михаил заявил монгольским жрецам: «Не подобает нам христианам сквозь огнь итти и поклониться солнцу и огню, ниже хану подобает повелевати таковая повеления; мы бо поклоняемся и чтем господа Бога Иисуса Христа»[267]. Далее Михаил, обращаясь к Батыю, сказал, что хан человек смертный и тленный, но, поскольку обладает большой властью, честь и поклоны ему он воздаст, ведь царство ему вручено от Бога, кланяться же огню и кустам не будет. Батый, выслушав князя, будто бы произнес: «Велик есть муж сей». Затем подозвал к себе стольника своего Елдегу и приказал ему лаской и миром уговорить черниговского князя свершить обряд очищения огнем. Михаил твердо стоял на своем, и тогда «Батый яко свѣрпыи зверь возъярися, повелѣ заклати его»[268]. Оказалось, что для исполнения подобных приговоров Батый имел русских же мастеров заплечных дел. Головы Михаилу и Федору срубил некий Доман Путивльцев: «И закланъ бысть безаконьнымъ Доманомъ Путивльцемь нечестивымъ и с нимъ закланъ бысть бояринъ его Федоръ»[269].

В заключение рассказа о гибели Михаила в Ипатьевской летописи повествуется, что он, как и его боярин Федор, пострадали как мученики и восприняли венец от Бога.

Мужество Михаила в ставке Батыя и его мученическая смерть достойны восхищения и уважения. И все же трудно избавиться от мысли, что голову свою он положил не за русский народ. Это хорошо осознавали и его современники. Летописец Московского свода неоднократно подчеркивает, что черниговский князь пострадал за Христа, за православную веру: «Господь прослави угодника своя, пострадавшая его ради за вѣру христианскую»[270].