Двуединый

– Разумеется, но зачем электроника в дирижабле, да еще такая сложная? Так что я скорее всего был не прав, когда сказал, что он упал из-за этой оказии. Это куда менее вероятно, чем то, что канталахтинцы напоролись на какую-то другую. Я вообще уже думаю, что именно этот район Помутнение затронуло так же сильно, как и Мончетундровск.

– Тогда не будем терять времени, и я отключу на полчаса логические блоки, – сказал Зан. – Пристегните меня опять ремнями к лавке, и поехали дальше.

– Тьфу ты! – хлопнул по лбу двуединый сталкер. – Но ведь тогда мы останемся без идущего впереди разведчика! Все-таки полчаса придется это делать мне. Или давай-ка не на полчаса, а минут на пятнадцать свои блоки отключи. Если оказия – это все же «забор», то мы ее пересечем быстро. Ну а если нет – ты так и так закаменеешь. Веришь?

– Логично, – одобрил его рассуждения Зан. – Отключаю блоки на пятнадцать минут. Но вы трогайтесь сразу, времени не теряйте.

– Погоди! – спохватился Ломон. – Я опять камешков наберу, на это какое-то время уйдет. А когда буду готов – махну вам рукой, тогда ты вырубишь блоки, а Васюта тронется.

* * *

На этот раз Ломон набрал камней быстрее – воспользовался уже разрытым ранее местом. Новый прут он срезать не стал – нашел и подобрал старый. Поэтому справился он всего минут за десять, отошел к тому месту, куда путь уже был исследован, обернулся к вездеходу и махнул рукой.

Скорость передвижения замедлилась весьма ощутимо. Ломон в принципе не мог двигаться так быстро, как Зан, но он шел медленней еще и потому, что очень тщательно ощупывал путь впереди ольховым прутом, а через каждые два-три шага бросал перед собой камешки. Утешало сталкера одно: это всего лишь на пятнадцать минут. То есть теперь уже, наверное, на десять, а то и меньше.

До «пробуждения» кибера оставалось минут пять, когда из-за ближнего куста послышалось сиплое дыхание.

– Кто там?! – Двуединый отбросил прут и крепче сжал обеими руками верный «Никель».

В ответ на это из-за кустов раздался жуткий рев, а потом прямо через них, сгибая и ломая ветви, словно хрупкие травинки, к Ломону вышел вставший на задние лапы огромный бурый медведь! Но нет, лишь в первый миг сталкеру показалось, что это медведь, на самом же дело существо было чем-то неведомым, отвратительным, гадким, чудовищным! От медведя в нем были разве что общие очертания фигуры да бурый цвет шерсти. Впрочем, скорее, это была даже не шерсть, а нечто, похожее больше на мерзко поблескивающие водоросли, свисающие с тела тошнотворными сосульками. Лапы твари заканчивались когтями – тоже почти медвежьими, но раза в три длиннее, напоминающими ножи незабвенного Фредди Крюгера. Но самым отвратительным у исчадия Помутнения была голова. Она представляла собой конусообразный, скругленный наверху купол, как шляпка гигантской поганки – такой же бледный, как та, но под ее полупрозрачной кожей пульсировали переплетенные сизые жилки, создавая впечатление, что именно эта уродливая голова является сердцем чудовища. А может, так оно и было на самом деле, кто знает. Уж Ломону было точно не до того, чтобы задаваться подобными вопросами. Он и разглядеть-то все это толком успел не сразу – его приковали к себе зеленовато-желтые, выступающие из «шляпки гриба» округлыми шишками глаза, будто излучающие внутренний свет. А потом сталкер увидел разинутую пасть – словно голова мерзкого утырка расщепилась по горизонтали надвое. В разверстой багровой полости совсем не было зубов – что пуга́ло очевидной неестественностью еще больше. И Ломон не разумом, а неким животным чутьем понял, что тварь собирается засосать его в себя, как живую макаронину, – величина гипертрофированного рта это вполне позволяла. И возможно, завороженный мерзотным ужасом, двуединый и закончил бы в ближайшие мгновения свое существование, если бы из отвратительной глотки не обдало его такой невообразимой вонью, что желудок сталкера мгновенно сжался в рвотном спазме, а сам он инстинктивно не отшатнулся. И лишь тогда – тоже скорее инстинктивно, чем осознанно, – нажал на спусковой крючок автомата.

Очередь прошила бурое тело наискось, а несколько пуль вошли и в бледную «шляпку» головы, откуда тут же брызнули желтовато-белесые струи, не доставшие, к счастью, до Ломона, который успел отскочить еще дальше. Вот только сам гигантский мерзодведь словно и не заметил, что ранен, – он продолжал надвигаться на сталкера, еще шире распахнув готовую к всасыванию пасть.

Чем бы это кончилось, неизвестно, с большой вероятностью, невзирая на раны, мерзкий утырок успел бы добраться до сталкера и если не всосать, то разодрать его когтями-кинжалами… Но тут Ломон услышал сзади крик Олюшки:

– Прыгай вправо, быстро! Я его отвлеку!

И Ломон, не особо раздумывая, сделал то, что просили, и уже в прыжке, повернув голову, увидел, как осица, наведя на тварь ствол «Печенги», бежит в другую сторону. Затем услышал ее вдохновенно-угрожающий вопль:

– Вонючий урод! А ну беги к мамочке! Сейчас я тебя обласкаю, гаденыш!