Двуглавый орел

Сначала промаршировал расстрельный взвод, одного за другим солдат по команде направляли к грузовику, где они брали заряженные винтовки. В двух из десяти были холостые патроны, так что новобранцы могли впоследствии утешаться, думая, что это не его пуля сразила беззащитного человека — на самом деле слабая отговорка, ведь каждый, кто когда-либо стрелял из армейской винтовки, сразу почувствует разницу в отдаче между боевым патроном и холостым.

Эта часть представления завершилась, пленного вывели и привязали к столбу. Потом, к моему удивлению, к нему подошёл доктор с чёрным саквояжем, вытащил стетоскоп и расстегнул китель ди Каррачоло. Врач приложил инструмент к груди смертника, потом пощупал его пульс.

— Что он делает?— прошептал я Мейерхоферу.

— Проверяет, годится ли бедняга для смертной казни.

— А если нет, что тогда?

— Думаю, они отправят его в тюремный госпиталь, а потом, когда ему станет лучше, опять привезут сюда и расстреляют.

Медицина сделала для жертвы то немногое, что могла, теперь настал черёд католической церкви. Её представлял молодой капеллан с распятием и в лиловой траурной епитрахили. Кажется, тут возникли проблемы. Подошёл Бауманн, потом капеллан подал мне знак присоединиться к ним. Ди Каррачоло был сконфужен и отказывался говорить по-немецки.

— Tenente, — сказал он, улыбнувшись, — боюсь, что нервное напряжение из-за приготовлений к расстрелу заставило меня забыть немецкий. Не будете ли вы так любезны сказать этим людям, что я агностик и франкмасон, так что мне, конечно, не нужны услуги этого реакционера в чёрной рясе.

Я перевёл это замечание для капеллана и майора Бауманна. На мгновение мне показалось, что Бауманн, этот огромный, краснолицый человек с постоянно наклонённой, как у быка, головой, сейчас взорвётся. Он выпучил глаза и побагровел от злости.

— Да как ты смеешь, ползучая итальянская гадюка! Ты сейчас подчиняешься военным законам, и если я велел тебе получить отпущение грехов, значит, ты его, чёрт возьми, получишь! Понятно? Герр капеллан, немедленно отпустите грехи этому ублюдку и дайте ему последнее напутствие, чтобы мы, наконец, смогли его расстрелять.

— Но, герр оберст, пленный отказывается исповедаться...

— Делайте что сказано, черт возьми!

Так что ди Каррачоло поспешно отпустили грехи и помазали миром "in nomine patris et filii et spiritu sancti" [36]. Затем капеллан быстро удалился, чтобы уступить место сержанту, несущему металлический диск на веревке.

Это была крышка от жестяной консервной банки. Он повесил её майору на шею, чтобы она оказалась прямо напротив сердца, как мишень для расстрельной команды.

Наши ребята уже добрых четверть часа должны быть в воздухе, чтобы отобрать дичь. Где же они? Мейерхфер сказал, что они, конечно, видели, как он сбросил контейнер с сообщением. Внезапно мои размышления были прерваны.

— С вашего позволения, герр лейтенант, герр майор. Снова этот пленный — он хочет поговорить с вами обоими. Я опять пошёл к ди Каррачоло, привязанному к столбу, но пока ещё не с завязанными глазами. Бауманн, наклонив голову, шествовал рядом со мной и бормотал, захлёбываясь от злости:

— Ну, что ещё на этот раз, тысяча чертей? Герр лейтенант, скажите этой недисциплинированной итальянской свинье, чтобы прекратил растрачивать мое время понапрасну, и пусть встает по стойке "смирно", когда обращается ко мне.

Я перевёл ди Каррачоло эти замечания.

— Пожалуйста, сообщите майору, — сказал он, — что мне не предоставили возможность исполнить последнее желание.

Я передал это Бауманну. Ответом стал немедленный и жестокий удар смертнику по лицу.

— Что за чертовщина! Последнее желание, ах ты, дерьмо собачье... Клянусь Богом, я тебя пристрелю... то есть, ты, проклятый итальяшка...

— Я только прошу позволить высказать последнюю просьбу. Я полагаю, это общепринято в отношении приговоренных...

Я почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Бауманн уже вытаскивал из ножен саблю, и в любой момент мог ей воспользоваться. Для моральной поддержки я кивком подозвал Мейерхофера.

— Герр майор, со всем уважением, мы считаем, что следует удовлетворить последнее желание этого человека. Таков обычай во всех цивилизованных странах.

— В воинском уставе ничего об этом не сказано.

— Да, герр майор, но всё же таков обычай. Оберлейтенант Мейерхофер и я представляем здесь Австро-венгерские военно-воздушные силы и императорский флот соответственно, и мы считаем, что будет досадно, если в отчётах об этом событии нам придётся упоминать о таком упущении.

— Ну ладно, чёрт с вами. Исполняйте последнее желание этой скотины, но не медлите с этим. Заключённые в бараках ждут моих допросов. Чего он хочет?

— Сказать последнее слово, если позволите, герр майор.

— Последнее слово? Будь он проклят, я этого не допущу...

— Но оберлейтенант Мейерхофер и я почтительно настаиваем, герр майор. То, что смертнику дозволяется сказать речь у виселицы, или, как в данном случае, у столба — тоже обычай. Так что, если он объединит это со своей последней просьбой, мы сэкономим время, и все останутся довольны.

Бауманн закатил глаза.