Двум смертям не бывать[сборник 1974]

— Идемте со мною, Иван Степанович, — сказал ему Павел. И тот послушно поднялся, пошел, не отряхиваясь, словно не замечая ни спящего города, ни врача, ни летящего снега.

— Вы что же, сидели здесь всю ночь? — спросил Горбов.

— А? — Старик словно не понял. Но тут же ответил спокойно: — Да. А что же мне делать?..

Они вошли в холл. Дремавшая нянечка ужаснулась на Павла:

— Так рано? Ой, божечки, что же это такое?!

Горбов зябко передернул плечами, скомандовал:

— Стакан крепкого чая Ивану Степанычу. Погорячее. А мне халат. Где дежурный?

Он шел коридорами мимо спящих, тихих палат, озаренных космическим светом голубых ночников, мимо испуганно поднимающихся с кресел дежурных сестер к изолятору, где лежала — дышала или нет? — совсем непохожая на ту, в черной шубке и белой шапочке, истомленная, погасшая Лиза.

Сиделка испуганно доложила:

— Живая… Я все делаю, как вы вчерась приказали! Физиологический раствор. Глюкозу. Камфару. Грелки к ногам.

Сухим, незнакомым себе самому, твердым голосом Павел выговорил ей за сквозняк.

— Если в качестве осложнения начнется еще пневмония, вы будете уволены без выходного пособия, это я вам обещаю! — пригрозил он женщине, уходя.

Потом они сели с Федотовым в кабинете. Павел комкал платок, напряженно раздумывая, курил, то и дело вставая, пил воду.

— В таком положении лекарства бессильны, — сказал он наконец. — У нее нет воли к жизни.

Красные, опухшие глаза старика смотрели куда-то в глубь себя.

— Я не знаю, что делать, — беспомощно сказал он.

Вдруг Павел встал с кресла, взволнованно заходил.

— Простите, Иван Степанович, вы не знаете, где этот… ее мальчик?

— Мальчик? — Федотов не сразу, по-видимому, понял.

— Да. Как же, помните, на бульваре? Вы, конечно, не узнали меня, но я-то и вас и Лизу знаю. Вы остались сидеть на скамейке с собачкой, а Лиза ушла.

— A-а, да. Помню, помню! Это с вами, значит, я разговаривал о грачах?

— Да, со мной.

— Вон что!

— Ну, так где сейчас ее этот… возлюбленный? Может быть, он придет?

Старик сразу замкнулся, защелкнулся, как старинный с секретом замок.

Долго думал. Молчал. Потом жестко ответил:

— Нет. Она поссорилась с этим человеком. Даже имя его не произносится в доме.

— Надо их помирить!

— Не думаю, что моей дочери будет полезла эта встреча!

Павел быстро ходил из угла в угол.

— А по-моему, именно здесь и зарыта собака… Да, да, истина именно здесь! — сказал он. — Кстати, кто он? Как его разыскать?

— Он работает где-то в НИИ, под Москвой. Человек из хорошей интеллигентной семьи. Очень любит современный театр, музыку. — Федотов говорил медленно и как бы с усилием. — Они и поссорились из-за музыки! — сказал он со вздохом. — Сидели у нас как-то вечером, слушали Грига, Рахманинова в джазовом исполнении. Знаете, есть такое поветрие все коверкать, ломать, пародировать… А Лиза моя училась у лучших профессоров. Для нее эта музыка — дело святое, больших чувств и идей. Он спросил ее, нравится или нет. Она прямо ответила. Нынче, знаете, мнение другого узнают не для того, чтобы вникнуть в него и подумать, а только чтобы опровергнуть и немедленно объявить тебя своим личным врагом. И он ей говорит: «Вы все тут от жизни отстали: и ты, и твой конь!» Конь — это я, — объяснил он Горбову. Тот усмехнулся: он сам так теперь называл бы отца. — Ну, вот и заспорили. Дальше больше. И — разошлись. Вся любовь их, как видите, доброго слова не стойла.

Павел слушал и с удивлением думал: «А я сколько раз уже слышал подобную музыку и не знал, что и к этому равнодушен. Не все ли равно? Раз новинка, значит, наверное, так и надо…»

Непреклонная Лиза со своими привязанностями и страстями вырастала в его глазах.

Он сказал старику:

— А все-таки это из-за него она так страдает! Тут, по-видимому, дело не в музыке…

— Что ж! Возможно. — Федотов хрустнул суставами пальцев. — Может быть, и в другом… Я вообще воспитал ее сильной и цельной… Нынче это смешно. Как она говорит: устарело. Да. Я, знаете, ничего не боюсь. Мне смерть не страшна. Был разведчиком. Работал на вражеской территории в немецких штабах. Видел всякое, чего вам не видать! Так вот, больше смерти боюсь, что наши дети ничего не поймут в том самом мире, который мы строим, — где добро, а где зло, отрекутся от нас… Правда, вера, застенчивость, цельность, значит, все это устарело? Для чего ж тогда жить?

Было утро. Клиника просыпалась.

— Что касается Лизы, — сказал старик твердо, — то она не примет Валерия. И звать его к ней — это слишком жестоко. Не надо его унижать!

— Хорошо, — сказал Павел. — Найдем другой ход!

В ординаторскую Павел вошел с твердо принятым решением. Лилия Петровна, еще без шапочки и халата, в шерстяном светло-сером костюме, веселая, возбужденная, кидала в раскрытую створку окна на снег крошки хлеба. Там, внизу, ворковали и прыгали взъерошенные от холода голуби. Услышав, шаги Павла, сестра обернулась, протянула ему энергичную, крепкую руку.

— Ну, как ваша девочка? — спросила она. — Легче ей?

— К сожалению, нет.

— Может, вы посоветуетесь с моим мужем? Он ведь тоже хирург, с большим опытом… Хотите, я сейчас позвоню, он сию же минуту приедет.

Павел на мгновение остановился.