Двужильная Россия

Миновали две-три освещенные комнаты, наполненные политработниками, которые во все глаза глядели на такое шествие, вышли на крыльцо. Охватило мраком, лесной прохладой, запахом свежей листвы; вокруг теснились черные высокие деревья не то парка, не то леса, вплотную подступавшего к дому. Глубокая ночь уже была.

– Вперед! – скомандовал за спиной у меня полковник.

Много лет спустя пришлось мне прочесть воспоминания генерала армии Д. Лелюшенко^6а, дважды Героя Советского Союза (журнал «Москва» за 1965 год, № 5, с. 22).

«К сожалению, – писал Лелюшенко, – в то тяжелое время военных неудач подобные смещения (военачальников), да и более тяжелые наказания имели место. В этом, между прочим, особое рвение проявил Л.З. Мехлис».

4

История моего нагана могла бы послужить темой хорошей новеллы, эпизод этот вошел в рассказ «Третьи сутки» в сильно смягченном виде…

…И вот теперь незнакомый человек с моим наганом в руке – тем самым наганом – вел меня по ночному лесу неизвестно куда. Было полное ощущение, что ведут на расстрел. «Передаю вас карающему мечу революции»… Я прекрасно понимал, что могла означать напыщенная эта фраза во фронтовой обстановке. Сама смерть шла по пятам за мной и приказывала железным голосом: «Направо!.. Вперед!.. Налево!» Из пахучего лесного мрака лезли навстречу ветки, задевали по лицу холодной, мокрой после недавнего дождя листвой.

Суеверная мысль вспыхнула вдруг в мозгу: этот наган роковой, он приносит гибель владельцу. Из него был убит прежний хозяин – лейтенант, теперь подошла моя очередь… Вот сейчас повалюсь с пулей в затылке и останусь валяться в темноте под этим или вон под тем неясно чернеющим кустом.

Я брел впотьмах по ночному лесу и косился через плечо, пытаясь разглядеть, не целятся ли уже мне в затылок. Но что можно было разглядеть в кромешном мраке под деревьями? Да и куда бежать? Некуда.

Можно ли назвать предсмертным ужасом то душевное состояние, в котором я тогда находился? Не знаю. Я шел, внутренне оцепенев от невыносимого напряжения, темная мгла окутывала сознание.

Но вот за деревьями впереди в темноте зачернело какое-то небольшое строение, к которому, очевидно, и вел меня полковник. Дом, жилье!.. Значит, не собираются расстреливать, буду жить… Хотя бы пока. Какое почувствовалось облегчение! Невероятной тяжести камень свалился с души.

Подошли к домику, поднялись на крылечко, распахнулась дверь. Полутемная, прилично обставленная комната, через раскрытую дверь из соседней, ярко освещенной полосой проникает свет. На кушетке, стоящей в первой комнате у стены, развалился кто-то в свободной, непринужденной позе – ладони под затылком, нога закинута на ногу, отдыхает человек после дневных трудов.

Увидев нас, лежавший встал с кушетки, подошел, лицо осветилось, и я, больше уж ничему не изумляясь, узнал молчаливого лейтенанта, своего попутчика, такого вежливого, такого предупредительного. Он добросовестно выполнил данное ему поручение доставить опасного преступника на расправу и теперь спокойно дожидался, когда меня, уже арестованного, приведут сюда, в лесной этот домик.

Все так же, не говоря ни слова, курносый лейтенант умелыми, натренированными руками обшарил мои карманы, выкладывая все на стул. Затем сорвал у меня с плеч недавно надетые погоны, предварительно подрезав их перочинным ножичком, и снял с груди у меня боевую, тоже незадолго перед тем полученную медаль. Война для меня закончилась.

Была ночь на 2 июня 1943 года.

5

Ночью два как бы онемевших офицера из контрразведки посадили меня в закрытую легковую машину и повезли куда-то. Молча ехали, ехали, дымно-белый, прыгающий, незамаскированный свет фар озарял разъезженную лесную дорогу, мелькающие по сторонам стволы лип и дубов. Вновь пришлось пережить неприятные минуты, когда в глухом лесу, где вокруг ни души, машина внезапно остановилась и один из сидевших по бокам моих конвоиров вылез наружу. «Сейчас прикажут выходить и мне – и убьют. Для того и в лес привезли». Однако контрразведчик отошел в сторону для самого прозаического дела, вскоре вернулся, уселся на свое место, поехали дальше. В соседнее село, как вскоре оказалось, где находилась предназначенная для меня тюрьма. Впервые в жизни очутился я в тюрьме. Да еще какой, шутка сказать! В военно-полевой.

Вид камеры: угловая горница в крестьянской хате, совершенно голая. Беленые стены, некрашеный деревянный пол, два окна заделаны крепкими железными решетками. Даже в солнечный яркий день здесь стоит полумрак. Ни коек, ни стола, ни табуреток – сидеть и спать приходится на голом полу. Всей мебели – вонючий, несмотря на крышку, оцинкованный бак у двери, знаменитая параша. За наглухо запертой, сколоченной из досок дверью, в которой прорезано квадратное оконце, стоит часовой.

Очевидно, раньше был это дом какого-то зажиточного колхозника. Хозяев выселили, а хату приспособили под полевую тюрьму.