Двужильная Россия

Михалков, к тому времени уже полковник, почему-то в форме летчика, с орденом Ленина и с Красной Звездой, вместе с другими избранными жил в поезде, оборудованном под редакцию и типографию походной газеты, и наслаждался безопасностью, чистотой и комфортом. Был там даже кинозал. Временами выезжал на машине в штаб армий, потешал собутыльников-генералов хохмами и анекдотами, которых был у него неистощимый запас, а потом, вернувшись в свое уютное купе, писал патриотические стишки. Забегая вперед, скажу, что вскоре после выхода из лагеря, еще не реабилитированный, я нелегально приехал в Москву (въезд туда был мне запрещен) и зашел в Союз писателей, где не был уже много лет. Хотелось увидеть старые места, может быть, встретить знакомых, подышать прежним воздухом. И неожиданно наткнулся на вышедшего из кабинета Михалкова. Сразу меня узнав, хоть и нелегко это было после лагеря, он распахнул объятия: «Данила, как я рад, как я рад!..» Мы обнялись при всем честном народе.

Это было мило, даже трогательно, я признателен Михалкову за его душевный порыв, однако справедливости ради нужно заметить, что, во-первых, произошло это в дни хрущевской оттепели, когда был моден подобный либерализм, а во-вторых, Сергей Владимирович не был еще тогда знатным вельможей, в какого превратили его после. После он еле узнавал при мимолетной встрече.

Приходило на память и вступление в армию в грозные и смятенные июльские дни 41-го года. Как и все писатели, я получил тогда из Союза писателей приглашение на общегородской митинг в Доме литераторов. Пошел. Зал был переполнен. Ораторы один за другим выступали с пламенными патриотическими речами, призывали к защите Родины.

Когда выступления кончились, собравшимся всем было предложено записаться добровольцами в формируемое ополчение. Многие попытались незаметно улизнуть, но оказалось, что все двери на запоре. Пришлось всем участникам митинга превратиться волей-неволей в добровольцев.

То было одно из проявлений типичного для сталинских времен метода коварных обманов и ловушек. Я подозревал, когда получил приглашение, чем может закончится такой митинг, однако все же пошел, охваченный патриотическим подъемом. А ведь мог совершенно свободно не пойти и не записываться в армию на законном основании. У меня природный астигматизм (разноглазие), и я еще в юности был признан негодным к военной службе.

Мобилизованных писателей влили в ополченческую дивизию Краснопресненского района. Всего Москва сформировала двадцать пять добровольческих дивизий – по количеству районов, – и, думаю, таким же способом, как и нас.

Целиком состоящая из московской интеллигенции – писателей, артистов, художников, архитекторов, композиторов, инженеров, – из людей, в большинстве не державших винтовку в руках, стариков и инвалидов, совершенно необученная, наша дивизия было брошена под Ельню и полегла почти вся. Немцы устроили нам здесь мясорубку!

Помню, как теплой летней ночью под тихо мерцающими звездами шагали мы в строю по дороге, ведущей на запад, шли мерным солдатским шагом в полном молчании – только стройный, слитный, гулкий шаг людей по асфальту, – и я не мог отделаться от ощущения, что нас, пушечное мясо, необученных, неумелых, гонят просто на убой. Нет никакого сомнения, в первом же бою я бы погиб.

Помню короткий привал жарким днем у дороги, по которой, поднимая густую пыль, шли на фронт машины. Мы сидели в кружевной тени молоденьких придорожных березок, усталые, запыленные, и слушали нашего политрука, который, пользуясь подходящей минутой, решил нас хоть вкратце ознакомить с БУПом – боевым уставом пехоты. Впервые познавали мы солдатскую науку правильного боя.

Подкатил маленький проворный «виллис», остановился на дороге перед нами, высунулся какой-то полковник. «Что за подразделение?» Подбежавший политрук – рука под козырек – доложил: писатели, проходит с ними БУП. «Писатели? – донеслось до нас. – Отставить! Пущай трубы таскают». И «виллис» резво покатил дальше.

Политрук вернулся к роте с хмуро-смущенным видом и, пряча глаза, передал нам полученное распоряжение переносить трубы. Они лежали тут же в поле, разбросанные как попало, громадные серые, отлитые из бетона, кольцеобразные сегменты водопроводной трубы. Очевидно, собирались ее укладывать в вырытую тут же длинную траншею, да началась война, и все работы были брошены.

Делать нечего, приказ есть приказ. Мы люди военные, солдаты. Молча принялись перетаскивать на плечах тяжелые бетонные отрезки трубы и укладывать на траве один к одному. Затем по команде построились и снова потопали по дороге на запад, все дальше и дальше от Москвы, бросив уложенную трубу на произвол судьбы.

Зачем, оторвав от изучения того, что было необходимо знать солдату, заставили нас глупо и бесцельно перетаскивать с места на место куски всеми забытой и никому не нужной сейчас водопроводной трубы? Для того чтобы тут же бросить ее к чертям? Кому понадобился наш бессмысленный мартышкин труд?.. Право, это походило на издевательство, на глумление над гнилой интеллигенцией. «Писатели? Пущай трубы таскают».