Двужильная Россия

На следующий день моего механика увели. На смену ему появились новые временные сожители, с которых, как и с меня, были сняты при аресте погоны, звездочки с шапок и пояса, лишенные всяких чинов и званий.

Однако напрасно я предполагал, что больше уж никогда не встречусь с моим шпионом. Встретились недели через полторы. На этот раз механика не впустили ко мне в камеру, оставили за дверью, но я узнал его по голосу, когда он переговаривался со своими конвоирами. Потом они ушли, заперев узника, и тогда, припав к дощатой двери, шепотом я его окликнул. Действительно, то был харьковчанин. Через открытую дверь он сообщил, что только что состоялся суд над ним.

– Ну и как? – спросил я – сердце невольно сжалось.

В ответ из-за двери донесся радостный шепот:

– Десятка!

8

Настал наконец день, когда за мной пришли, чтобы вести на допрос. Первый раз в жизни. Как после стало все это тошнотворно-знакомо!

Вывели из камеры во двор, конвоир-автоматчик скомандовал за спиной: «Руки назад! Марш!» – и пошли мы с ним по узенькой тропке, мирно вьющейся между двух мохнатых волнующихся стенок пшеницы. Точно так, как ходили те, за кем я следил из-за решетки сквозь проржавевший «намордник». После сумрака душной и вонючей камеры просто ослепили яркий солнечный свет, горячий блеск южного лета. А воздух какой! Воздух полевых просторов, чистейший озон. Пахло и свежей травкой, и нагретой землей, и сытным духом тихо зреющих хлебов.

Привели в одну из чистеньких белых хат. Похоже, все село было занято под кабинеты следователей и под тюремные камеры. Черненький, большеголовый, щуплый, немолодой уже капитан с прячущимся взглядом предложил мне занять место на стуле, стоявшем не у стола, за которым он сидел, а поодаль, у самой стены, и негромким вежливым голосом принялся задавать вопросы. Первым делом следователь хотел познакомиться со мной, узнать мое социальное происхождение, довоенное прошлое, работу в качестве литератора – все это понятно и логично. Этого я ждал. Но вслед за этим началась какая-то нудная муть, совершенно для меня непонятная. Я ожидал расспросов о дневнике. Ничего подобного. Меньше всего капитан Роговой интересовался моим дневником. Он совершенно не касался злосчастного дневника. Вместо того изо дня в день меня стали настойчиво уговаривать чистосердечно сознаться, признаться в том нехорошем, что я, оказывается, совершил, обещая за такое чистосердечное признание смягчение печальной, ожидавшей меня участи. В чем именно следовало чистосердечно сознаться? – спрашивал я. Капитан Роговой на это не отвечал. Не отвечал и снова продолжал уговаривать сознаться. Я находился в полном недоумении, стараясь понять, чего же, в конце концов, от меня хотят.

Много лет спустя, уже реабилитированный, узнал я от бывшего своего сослуживца-«однополчанина», дагестанского писателя Миши Бахшиева, что предварительно Роговой опросил всех моих товарищей по редакции. Никто не сказал ничего такого, что бросило бы на меня тень в политическом отношении. Также узнал я, что ни в чем не повинная редакция «Родина зовет» была разгромлена, редактор майор Карлов снят с работы, весь личный состав раскассирован.

Мехлис свирепствовал.

Несколько раз вместе с капитаном Роговым принимал участие в допросах плотный энергичный майор с наголо бритой, круглой голубоватой головой. Блестя начищенными хромовыми сапогами, поскрипывая кожей портупеи на боку, по-военному элегантный, он нервно ходил твердыми шагами из угла в угол и настойчиво уговаривал меня:

– Признайтесь, и вам будет легче на душе. Облегчите душу чистосердечным признанием.

Это напоминало увещевания попа, призывающего закоренелого грешника покаяться и спасти погрязшую в скверне душу свою.

Я отвечал майору, что совершенно не представляю себе, в чем я должен признаваться. Все, что можно рассказать о моей жизни – давно уже сказано. Не могу же я выдумывать то, чего не было в действительности, умышленно наговаривать на себя. «О да, конечно! – с готовностью подхватывал элегантный майор. – Не надо на себя наговаривать. Никто от вас этого и не требует. Мы желаем слышать только правду. Только чистосердечное признание в совершенном преступлении». – «Каком преступлении?!» – допытывался я, приходя в отчаяние, и не получал ответа.

Стоя передо мной на упругих ногах, припахивающий одеколоном майор с пафосом декламировал:

– Помните, вы находитесь не в застенках гестапо, а в советской контрразведке. Мы не только чекисты, но и коммунисты. Мы ученики Ленина и Дзержинского.

В числе своих учителей он мог бы заодно назвать, если бы не забыл, также Яго́ду⁸, Ежова, Берию⁹.

Как-то похвастался мне, что пять раз переходил линию фронта и работал в тылу противника. Этому можно было поверить, глядя на волевое его лицо и на быстрые решительные движения.