Двужильная Россия

Благоговейно держа в ладонях полученное, каждый тут же его съедал. Слизывались языком мельчайшие крошки. О, теперь бы я не забыл на подоконнике утренний сухарь!

В жаркие дневные часы, когда в камере особенно было душно и вонюче, появлялся с ведром воды красноармеец из хозобслуги – без гимнастерки, белая сорочка заправлена в защитные галифе, морда плутоватая, толстая. Отъелся парень на уворованном у нас тюремном пайке, и без того скудном. Жизнерадостно возглашал тоном уличного торговца:

– А вот кому водички? Угощаю холодной водичкой!

Чего-чего, а воды нам не жалели. И холодной, и горячей. И сырой, и кипяченой.

Возвращаясь с «прогулки» под дулом автомата, я срывал ромашки, белеющие под ногами в зеленой траве. Конвой – ничего, разрешал. В камере я гадал на ромашках, обрывая лепестки, – так гадают девушки: любит, не любит. Только гадание мое было несколько иным. Оправдание? Ссылка? Лагерь? Расстрел?.. Оправдание? Ссылка? Лагерь? Расстрел?.. Так обрывал я один за другим узенькие белые лепестки, пока не оставалась золотая пуговка сердцевины.

Несмотря на тогдашнюю голубую свою наивность, все же я допускал возможность общего нашего расстрела, вызванного исключительными обстоятельствами. Достаточно было, думалось мне, чтобы немцы прорвали где-нибудь поблизости фронт и возникла угроза окружения. В случае поспешного отступления тюремная администрация, конечно, не будет церемониться с врагами народа, всех тут же ликвидируют.

Тем временем дни тянулись и тянулись, а меня по-прежнему не беспокоили, я отдыхал. Отдохнуть от допросов вообще-то было неплохо, но создавалось впечатление, что я забыт, мною перестали интересоваться. Я решил объявить голодовку. Голодовка в тюрьме – чрезвычайное происшествие. Тюремщики не любят, когда заключенные объявляют голодовки.

На следующее утро, когда принесли хлеб, я заявил надзирателю, что не желаю брать пайку, пусть несут обратно. Было это в тот кратковременный период, когда вместо ржавых сухарей стали давать нам мягкий хлеб.

Через десять минут меня уже вели к начальнику тюрьмы. Я увидел высокого спокойного старшего сержанта в фуражке с голубым верхом.

– Почему вы отказались принять хлеб?

Я объяснил почему: мне обещано свидание с прокурором, давно уже обещано, а между тем до сих пор не вызывают.

– Прокурор сейчас в командировке. Вас сразу вызовут, когда он вернется, – спокойно, ровным голосом сказал начальник тюрьмы.

Объяснение казалось правдоподобным, и начальник производил впечатление приличного человека. Когда вновь принесли мне в камеру отвергнутую пайку, я принял ее.

Минуло несколько дней, и вот действительно после длительного перерыва снова явился за мной конвоир, чтобы куда-то вести. «К прокурору!» – порадовался я в душе. В самом деле, сегодня мы шли среди белых хаток несколько иным, чем раньше, путем, когда водили меня к Роговому.

Однако незнакомый молодой капитан с пышным русым чубом и с орденом Отечественной войны на груди, к которому меня привели, оказался не прокурором, а новым следователем. Следствие начиналось заново. Очевидно, начальник контрразведки, недовольный тем, как вел дело Роговой, решил передать меня другому следователю, побойчей и поретивей.

Капитан Озимин начал с того, что заинтересовался нерусской моей фамилией. Откуда я родом? Как звали моего отца? Мать? Деда? Бабку? Вообще, почему у меня такая фамилия?

Отвечая на это, что, по семейным преданиям, прадед мой был чех, выходец из Богемии, женившийся на русской и сам обрусевший, в то же время я удивлялся в душе столь повышенному интересу к чистоте моей крови. До сих пор, в течение двадцати пяти лет, мы, советские граждане, воспитывались в духе полнейшего безразличия к национальной принадлежности человека. Мы же интернационалисты. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Наконец капитан Озимин пришел, по-видимому, к выводу, что меня можно считать русским, а не немцем или евреем, и принялся за дальнейший допрос. Но от перемены следователя положение мое нисколько не изменилось. По-прежнему продолжалась та же тягостная муть. Снова я чувствовал – пока в деликатной форме – настойчивый нажим, имеющий целью заставить меня в чем-то сознаться. В чем, черт вас подери? В чем?..

– Скажите конкретно, в чем я обвиняюсь? – взывал я, поставленный в тупик, и не получал вразумительного ответа. Продолжалась прежняя нелепая игра в жмурки. День за днем тянулись наши малоприятные, нудные и совершенно бесплодные беседы. Признаться, временами я не без опаски поглядывал на лежащие на столе увесистые кулаки молодого чубатого капитана. Наверное, крепок был парень на руку. Однако следователи Смерша держали себя со мной вполне пристойно. Раз только во время допроса Роговой матюкнулся, но тут же извинился передо мной. Думаю, подобная непривычная и обременительная для них вежливость объяснялась тем, что моим «шефом» был сам Мехлис. Неудобно все-таки было применять к его «подшефному» методы физического воздействия.

Капитан Озимин был настолько уважительным, что однажды даже признался:

– Может быть, вы на несколько голов выше меня.

Я не стал его разубеждать.

10