Двужильная Россия

Вероятно, скоро бои закончатся. Не с кем воевать. Возможно, что нашу армию либо расформируют, либо перебросят на новое место. Сейчас на узком плацдарме топчутся пять армий: 53, 1-я Ударная, 34, 11, 27-я.

Только бы не сидеть снова в обороне. Здесь, в унылых этих болотах. Я устал на время войны от русской природы. Я сыт ею по горло. И так все.

А папы-то больше нет.

14 марта

Маршал Жуков недоволен действиями нашего фронта. Бранил за плохую разведку, за скверную работу артиллерии. Упрекал комсостав в трусости. Нужно беречь людской состав – страна не наготовится на нас резервов. Поменьше кричать о доблести нашей армии.

Об этом сообщил Карлов на совещании. Я сделал доклад о своей работе в связи с наступлением. Началась проработка меня – мало дал очерков. Выступали Прокофьев, Смирнов, Губарев. Чувствовалась невидимая рука военачальника. Губарев, по обыкновению, передергивал – сказал, что я ничего не дал (я это тут же опроверг). Далее упомянул о хлебе и деньгах, которые дают мне за то, чтобы писал о героях. В выступлениях двух последних промелькнул намек на то, что я отсиживался якобы во время боев на КП дивизий. И это говорят те, кто за все время ни разу не покинули редакцию!

В заключительном слове я дал отпор Губареву. Вмешался Карлов, смягчил слова Губарева – о хлебе, дескать, было сказано вообще, а не по моему адресу, напрасно я так болезненно это принял. Тон военачальника был вообще мягкий. Я чувствовал незримо витающую тень Горохова.

У нас ажиотаж. Карлов представляет к наградам.

В общем, я довольно равнодушно отношусь к медалям. Конечно, я ее заслужил, хотя бы двумя годами работы на фронте, под пулями и бомбами, но если не дадут – хрен с ней. Я знаю, как дают награды.

Наступление возобновляется. 241-я, 166-я и, кажется, 129-я пополнены свежими силами. Сегодня срочно отправились в командировку Москвитин, Рокотянский, Денисюк и – небывалый случай – сам Губарев. За его спиной саркастические улыбки: товарищ отправился зарабатывать медаль. Среди каких мелких людишек, в какой зловонной грязи приходится мне жить! И, наверно, долго еще…

Видел сон: нахожусь на старой пензенской квартире, вокруг незнакомые люди. Вдруг резкий звонок. Я иду в прихожую, но меня опережает Ксана и открывает дверь. Входит папа. Он молодо выглядит, будто лет 45 назад, бодр и оживлен.

– Что, Данечка приехал? – спрашивает он Ксану, как бы не замечая меня. – Я так его дожидался.

Ксана, не ответив, вышла в другую комнату.

– Папа! – воскликнул я, бросаясь к нему, и тут вспомнил, что он умер, и что нельзя в таких случаях откликаться на зов, и что это значит, что я скоро умру. И тогда я отвернулся и зарыдал.

Проснулся с чувством внутренней дрожи и щемящей тоски. Говорят, нехороший сон.

Что ж, смерть особенно меня не пугает. Жалко и обидно только, если не удается написать то большое и настоящее, что я мечтаю создать после войны. Бесцельно прожита жизнь.

15 марта

На наш фронт прибыли донские армии, в том числе знаменитая 62-я, защищавшая Сталинград. Готовится что-то большое. У нас не все еще это знают, а немецкие самолеты уже разбрасывают листовки, где говорится о 62-й армии. Дьявольский шпионаж.

Нашей 53-й отводится весьма скромная роль в предстоящих событиях. Часть соединений вновь передана 1-й Ударной, в том числе 380-я дивизия, где я был. Упорные слухи о том, что нас отводят в резерв для переформирования.

В нашем блиндаже идет жесткая критика работы 53-й. Ругают бездарных генералов и командиров, загубивших зря целые дивизии. Великое Село, на которое наступали 380-я дивизия и часть 47-й бригады и где шел двухдневный бой, оказывается, защищали… 15–20 немецких солдат. Вместо того чтобы гнать на убой целые полки, гораздо более успешного результата можно было добиться, действуя мелкими группами. Только теперь у нас это поняли.

Черт знает, до чего ж бездарно мы воевали!

Никакой Демянской крепости нет и не было. Немцы создали миф, а мы в него поверили. Все держалось главным образом на великолепно построенной системе огня. И в этом огне растаяли и продолжают таять армии Северо-Западного фронта.

Сегодня с утра непрерывно молотит наша артиллерия. Раскаты «катюш», скрежет «борисов», огонь, вероятно, страшный. Говорят, весь фронт перешел в наступление. Но что дает это наступление? У нас, в редакции, почти все стали скептиками.

Живем все – оба отдела – в большой землянке с двускатной крышей. Сверху капает, под ногами хлюпает. Посредине дым. Дырявая печурка, сырые дрова. Растопить печи – мука мученическая. Мат в это время стоит неистовый. Я не выношу едкого дыма, выскакиваю наружу, утирая слезу и ругаясь, как пьяный сапожник. Благо, что снаружи пригревает мартовское солнышко. А у нас сыро, холодно, тесно, грязно, погано. День и ночь горит керосиновая лампочка, при ней и работаем.

О Баталовщине вспоминаем с нежностью.