Дыхание Голгофы

- Очень хорошо. Я довольна, - подхватывает моя жена и следом возникает долгая пауза. Мы, переглянувшись, понимаем, что там целуются.

- Ну, все. Съел мою помаду. Спокойной ночи.

- До завтра…

Щелчок открывшейся двери и шаги удаляющегося человека.

Кровь ударила в лицо, и я рванулся к двери, но Анна закрыла ее собой.

- Так, офицер, спокойно, - берет она меня за обе руки. – Вы сейчас можете наделать много глупостей, о которых будете жалеть.

- Пустите, прошу!

- Нет и нет, - придерживает меня взглядом соседка и я нахожу в глазах решимость. – Сейчас  медленно перемещаемся в большую комнату – там воздуха много, дышать легче и будем долго разговаривать.

- О чем? Понимаешь, я ехал к ней с войны. – Еще секунду и мое мужское самолюбие выплавится в какую-нибудь отвратительную мерзость. Я отшвырну эту стоящую напротив девицу, рвану дверь, и вломлюсь к ней, единственной, о которой так грезил! Я устрою разбой, дикий и беспощадный.

- У меня не было ни одной женщины, кроме нее. Никогда! Понимаешь?! – с гортанным хрипом вырвалось у меня.

- Понимаю, миленький мой сосед. Очень понимаю. Только, истерика вам не к лицу. – Аня все-таки проталкивает меня в большую комнату, усаживает на диван и не отпускает моих рук. – Успокойтесь, что собственно случилось? Баба изменила.

- Не баба, а жена, - сердито поправил я. - Хотя бы во имя памяти нашего ребенка. Как она могла?!

-… Памяти ребенка? – удивленно переспросила Анна.

- Да, дочь у нас умерла и не так уж и давно. Случайная травма головы. Три годика было моей Маришке.

- Значит, тем более Бог отвел тебя от этой женщины. Ничего у нее не было к тебе. Ей могло показаться. Любовь не умирает, если это любовь. Может я наивная дура. Все же не могу представить, как бы я могла изменить своему мужу. Вот ты ее прими такую и урони.

- Урони?! Красиво говоришь. Урони… Кажется мы перешли на ты, - с усмешкой заметил я, чувствуя как все-таки ослабевает во мне нерв и наступает какое-то тупое наркотическое равнодушие. – Конечно, зачем ей инвалид, если есть вполне здоровый, на крепких ногах, самец. Ты слышала, он ей выбора не оставил.

- Не унижай себя, Гавриил Алексеевич. Ну, какой ты инвалид? Живой, здоровый, интересный. Хватит плакаться. Как мальчишка. Ты ж войну прошел… Войну…

И вдруг меня начинают сотрясать судороги смеха. Я понимаю – это истерика. Но я хватаюсь за живот и сквозь собственный гортанный хохот пытаюсь что-то выразить: