Дыхание грозы

Немало любопытных сходилось на Хведоровом и Хонином дворах и в последующие дни. Можно было заметить, что более настойчиво собирались те, чьи коровы да кони стояли в хлевах. Среди собиравшихся особенным постоянством отличались женщины. Будто помогая кормить, доить, они каждая, как могла, — мешали Хведору, дояркам; Хведор нередко ругал женщин, отгонял, но, упрямые, они шли и шли в хлев. Понемногу привыкали к другим рукам коровы, и не косились, и молока больше давали, не утаивали, а женщины все не хотели отвыкать от своих рогатых.

Непривычное постепенно становилось привычным. Управившись с коровами и лошадьми, доярки и конюхи шли в гумна; Зайчик и Хоня брались за цепы, с прибаутками и шутками, опережая один другого, били по снопам. Цепы в колхозных гумнах, как и в гумнах единоличников, стукали с утра до позднего вечера. Молотили Миканоров отец, Алеша, Хведорова Вольга, сам Миканор, когда был свободен.

Зайчиха и Алешина сестра веяли. Через день после того, как свели в одно место скотину, запряг Миканор коней, с отцом покатил в Юровичи. Когда возвращались, все, кто попадался на дороге, за гумнами, смотрели удивленно: на телеге, поблескивая окраской, круглясь колесами, стояла машина. Словно бы отдавая должное уважение ей, Миканор и отец почтительно шли сбоку; отец осторожно управлял лошадьми, а Миканор поддерживал машину. Когда сняли веялку, поставили на пригуменье, Миканор сам показал Зайчихе и Алешиной сестре, как надо обходиться с нею:

показывал с радостью и достоинством, — чуть не пол-Куреней смотрело на него и на его радость — веялку. С того дня около веялки едва ли не все время был кто-то из любопытных, и не только дети: многим хотелось взяться за ручку, покрутить колеса. Миканор и сам нередко подходил к ней, помогал женщинам веять.

У веялки Миканср особенно жалел, что пока не удалось добиться молотилки. А как хорошо было бы, чтоб хоть ненадолго прислали трактор Однако в Миканоровом сожалении была и надежда, — веялка будто подкрепляла ее: есть веялка, рано или поздно будет и молотилка и, не секрет, трактор. Всякая техника будет. Веялка — это начало. Все понимать должны.

Намолоченное и провеянное зерно свозили в Хведоров амбар. Хромой Хведор взвешгвал все, записывал в книгу, стукая по полу деревянной ногой, помогал ссыпать в сусеки.

Хведор не только помогал женщинам в сарае, но и был расторопным кладовщиком. Он и запирал амбар, следил за ним — был, можно сказать, его сторожем.

Каждое утро, истопив печи, позавтракав, колхозники сходились около Миканоровой хаты, беседовали, курили.

Здесь узнавали всё: где кому работать, куда кому идти.

В центре группы обычно был Миканор: он приходил почти всегда с готовыми планами; перед этим, чувствовалось, рассудил, что надо, взвесил про себя. Было подчас и так, что ему перечили, советовали, особенно Хоня, Хведор Хромой, Хведорова Вольга, и он, хоть и спорил, нередко прислушивался, менял свои решения. Правда, делал он это неохотно и с чувством неловкости, будто это принижало его, обнаруживало его неполноценность. В такие минуты очень помогал Хоня, умевший вовремя прийти на помощь, превратить неприятное в веселое, шутливое. Подчас и на безрыбном болоте поймать что-то можно; так, мол, смотреть всюду не мешает, ко всем прислушиваться!..

Как бы там ни было, Миканор всему был управой, головой, — как потом поняли, и бригадиром, и счетоводом, и председателем. Что помнил, а что заносил в тетрадь: и сколько чего намолочено, и кто намолотил, и кто где работал. Сам лично ставил каждому за день «палочку», по которым, говорил, будет видно, кто сколько работал.

Благодаря особому значению Миканора и Миканорова хата все больше становилась как бы центром для тех, кто пошел в колхоз. Сюда собирались на собрания, посовещаться; нередко и без надобности приходить в Миканорову хату теперь стало привычкой. Вечерами здесь постоянно светились окна, слышался гомон, колхозники обсуждали что-то; иной раз, случалось, без Миканора, — когда Миканору приходилось пропадать вечерами в Олешниках или в Юровичах.

Раз или два в эти вечера непрошенный заходил в Миканорову хату Глушаков Степан. Сидел он обычно молча, почти всегда только смотрел да слушал. Миканору не по душе были эти его посещения, но председатель молчал: в хату приходило немало и других посторонних, да и секретов особых здесь не было. Так что прогонять хлопца не было причины.

Однако через несколько дней Степан появился во дворе утром, стукнул дверями, вошел в хату. Миканор еще не успел глаза протереть после сна, спросонья сопя, натягивал сухие, запыленные сапоги, взглянул исподлобья, недовольно.

— Чего пришел? — спросил он, не ответив на приветствие.

Парень с видом неловкости — притворяется! — стал у дверей, начал мять в руках шапку.

— В колхоз… Проситься в колхоз хочу…

— В колхоз?! — Миканор посмотрел на него, будто хотел понять, что он задумал. Поинтересовался неприязненно: — Чего ето?

— Как все. Жить.

Миканор встал, надавил на задник сапога. Опять посмотрел проницательно:

— Кто ето научил тебя? Батько или Евхим?

Степан еще больше смутился, покраснел.

— Сам я…