Дыхание грозы

Можно было заметить, что спорить об этом люди не привыкли: многие, особенно женщины, говорили несмело, неловко, как бы просили заранее извинить. Были такие, что слушали с недоверием, вставляли рассудительные, не очень добрые реплики: сказать можно все! — но большинство волновалось и верило, что прикидывают не напрасно. Особенно горячо говорил Миканор: его просто возмущало, что кто-то может думать, будто все их намерения — пустая выдумка; он нисколько не сомневался, что все будет сделано. Он так рисовал, какими будут Курени через пять лет, что не у одного дух захватывало. Он словно бы видел уже их своими глазами с широким колхозным двором, с фермами, где только породистые коровы; с тракторами, что пашут, и жнут, и молотят, с ветряными двигателями, которые дают электричество на фермы, в хаты, что забудут не только лучину, а и керосин. Он будто вел по неузнаваемой куреневской улице, на которой не только не увязают по колено, а и ног не пачкают, потому что вся она мощеная, а вдоль заборов положены тротуары. И это при том, что люди ходят не в лаптях или босые, а, не секрет, как в городе, в сапогах и ботинках. Хорошо было с Миканором в этих Куренях, и, если кто-нибудь высказывал вновь слово недоверия, так большинство начинало сердиться.

Такое заглядывание вперед у других, городских людей, называлось мечтами, В Куренях слова такого не знали, оно казалось не мужицким, панским, извечно ни к чему было оно в куреневских халупах. Не обрело жизнь в Куренях это слово и теперь. Те споры, которые велись под тихое мигание Миканоровой лампы, назывались по-новому — строить планы.

Слова эти охотно и взволнованно обживались в старой, людной хате…

В эти дни в Куренях заинтересовались тем, что Миканор зачем-то стал ходить на песчаный широкий пустырь за селом, лишь кое-где чуть подзелененный редкими, чахлыми былками травы, хвоща, разных сорняков. Пустырь назывался выгоном, но пасли здесь редко, гоняли скотину на другой край села; здесь же больше играли дети, сорванцы-подростки. Заметили, Миканор ходит какой-то озабоченный, будто с каким-то намерением; крупный, неуклюжий, в сапогах, сшитых Хведором, потопчется на выгоне, станет, осматривает место, словно прикидывает что-то, начнет вымеривать шагами, перейдет на другое место, опять обдумывает что-то, мерит шагами. И каждый раз, когда бы ни пришел, осматривает деловито, высчитывает, соображает.

Заинтересованные куреневцы скоро дознались, зачем Миканор так приглядывается к выгону, добавили к услышанному свои соображения, стали ждать, что будет дальше. Ждать пришлось недолго: через каких-нибудь несколько дней — в воскресное утро — появился Миканор на выгоне уже с толпой колхозных парней, мужиков, баб. Со связкой веревки, с топорами, с охапкой ольховых да лозовых дрючков. Веревку Миканор нес на плече сам; когда сбросил с плеча, развязал, оказалось, что веревка эта — мерка: на ней было завязано несколько узлов. Миканор снова осмотрелся, немного отошел, объявил:

— Тут будет конюшня.

Он приказал Хоне взять другой конец веревки. Когда Хоня натянул веревку, скомандовал, где нужно остановиться, велел Алеше Губатому вбить колышки. Миканор вдруг подозвал Алешу к себе, взял топор из его рук, с азартом, сильным ударом вогнал колышек глубоко в землю.

— Ну вот, один уже есть!

Второй колышек Алеша Губатый вбил между Миканором и Хоней. Третий вогнал возле Хони. Потом перетянули веревку, выровняли по тем двум колышкам, и Алеша забил новый. Пока размечали конюшню, вокруг собралась толпа.

Сначала стаей, с гамом — мальчишки, потом парни, мужчины, старики. Гомонили, молчали, смотрели любопытно, доброжелательно, неприязненно. Объяснял что-то Чернушковой Кулине Андрей Рудой, пересмеивался с Сорокой Зайчик, окруженный охотниками посмеяться. Молча, смиренно смотрел старый Глушак, болезненный, сгорбленный; угрюмо изпод тяжело нависших бровей следил Лесун. О чем-то переговаривались Василь Дятел и Вроде Игнат. Когда Миканор перешел на новое место, осмотрелся и объявил, что тут будет коровник, кто-то из женщин, кажется Чернушиха, крикнула:

"Нет такого права!" Вслед за нею, будто только того и ждали, загомонили, зашумели недовольные мужчины; особенно — неразговорчивый, упрямый Вроде Игнат. Кричали, что нет такого права — занимать общий выгон, что выгон — пасти скотину, что не отдадут выгон.

— Деточки, какой же ето выгон! Кто сюда гонял! — стал кривляться, хотел свести все к шутке Зайчик. Но Миканор перебил его, — выравнивая с Хоней веревку, спокойно, как будто безразлично заявил всем, что насчет выгона есть, не секрет, распоряжение сельсовета. Кто-то на это выкрикнул, чтоб Миканор предъявил решение, но Миканор, приказав Алеше забивать колышек, посоветовал пойти в сельсовет тому, кто хочет проверить. Мужики еще пошумели недовольно, погрозились, что так этого не оставят, скажут, где надо, но оттого, что Миканор не только не спорил, но будто бы и не слыхал их, понемногу утихли. Вскоре многие разошлись, остались только дети да парни с девчатами, подговаривавшими Алешу прийти поиграть…