Дыхание осени 2 (СИ)

Там все гораздо хуже, но это опускаю. Не хочу передавать маме свою боль, а на моих щеках как в ту треклятую ночь уже горит пощечина.

— Я просто больше не могу… — перевожу дыхание. — Он выбросил меня из дома, как лишайную дворняжку, которую подсунули на птичьем рынке вместо здоровой и породистой. Он не поверил, когда я пыталась поговорить о ребенке…

Мама всхлипывает, но держится.

— У меня вообще блок на применение силы со стороны мужчин, любой, даже грубых слов, даже пощечины. Я никогда не смогу простить, если бы и хотела. Меня распирает от жажды мести, мне хочется избить его, мне хочется скрутить ему руки, заткнуть в рот кляп и… — машу головой, отгоняя тупое раздражение. — Иногда меня посещают жуткие мысли, если я начинаю об этом думать. Причем не обязательно применительно к себе, мне достаточно увидеть что-то такое по телевизору, как меня заносит: муж избивает жену, или брат сестру… В общем… Я не умею прощать. Не дается мне это.

Какое-то время слышно только наше с мамой дыхание, и сказать нечего, суматошно мечутся мысли и замирают, не оформившись. Наверное, мой лимит откровений на сегодня исчерпан, и пора спать, а утром все воспримется проще и для мамы. Я знаю, позже, скорее всего, когда мы уедем, она поделится грустью с папой, а я не смогу. Мне иногда с ним слов не хватает. Родной, близкий, но при нем я боец, а бойцы, даже мирные, не расквашиваются.

Но дверь кухни вдруг открывается и на пороге возникает отец. Взлохмаченный, чуб матюком, в одних спортивках, смотрит на меня так пристально и с таким страданием, что тянет начать хлюпать носом. Но я держусь. Бойцы, даже девочки, даже с подбитыми крыльями, при папах не плачут.

— Прости меня, — выдавливает отец, делая шаг и замирая надо мной. — Прости меня, доча.

И я вот так, в одну секунду, переношусь на виток прошлого и отгоняю непрошеные слезы. Тогда мне было девятнадцать. Я училась на третьем курсе платного вуза, оставалось каких-то несколько лет до заветного обладания престижным дипломом, но однажды приехав домой, я узнала, что отец бросил работу. Он сказал, что в шахте за ним начала гоняться смерть, при нем порода завалила двух лучших друзей, одного едва успели спасти, но с ужасными травмами. Отец сказал, что чудом спасся, что думал уж не выживет, за ним тетка с косой ходит. А я тогда вместо того, чтобы поддержать, вместо того, чтобы обрадоваться, что жив и теперь в безопасности, испугалась что не смогу окончить образование: денег не хватит, одна мама не потянет и нас и мое обучение.

Я кричала отцу обидные вещи: что он сопьется, как его лучший друг, что превратится в бомжа, в ничто, в мыльный пузырь. Кричала, что он трус… Отец дал мне пощечину. Единственный раз поднял на меня руку, никогда в детстве не кричал, не бил, а здесь — взрослая девушка, и пощечина…

Я не смогла простить.

Да, не напоминала, мы заново учились разговаривать друг с другом, но никогда я больше не говорила всего, что думаю. Никогда не общалась свободно, как с мамой. Была я — спокойная, рассудительная, открытая для всех. Была я — противоречивая, о которой мало кто знал.

Между мной и отцом стеной стояла пощечина. У меня после нее как блок, не переношу насилия: меня типает, трусит, лихорадит, бесит, выводит из себя даже намек. И он, подслушав наш разговор с мамой, понял, из-за чего все. Понял и опять, спустя три года, возвращается к болезненной для нас обоих теме. А я могу соврать, что все нормально, могу попробовать сыграть — в больнице насмотрелась сериалов, могу действительно попробовать простить.

— Пап… — Я поднимаюсь на негнущихся ногах и крепко обнимаю его. Как в детстве, доверяя, зная, что не бросит, не предаст, простит. И я не чувствую при этом себя слабой, тряпкой, о которую удобно вытирать ноги. Наоборот, какой-то прилив сил появляется, легкость. Сон как рукой снимает, и за разговорами мы только перед рассветом расходимся спать.

Дверь в комнату Макара плотно закрыта, и я бесшумно проскальзываю мимо. Мой мальчик крепко спит, а я смотрю на него и такое душит безумное счастье, что хочется защекотать. Сдерживаюсь, ложусь в кровать и вскорости засыпаю. Мне снится странный сон, как будто в сумраке я ищу выход к свету, а мне указывает его чей-то голос. Иду сквозь трупы, стонущих, просящих, ступаю по кровавым лужам… Жутко и правдоподобно: и кровь, и голос…

Вот только странно, думаю с утра, обычно видеть во сне кровь — к встрече со своими близкими, родственниками, а мы ведь уже встретились. Сомнительно, что нагрянет без предупреждения мамина родня с Севера.

А вот о мужском голосе из сна старательно не думаю.

А зря.

Как оказалось позже, сон был в руку.

Глава N 8

Пока я спала, бабуля заманила Егора к себе пирогом с потрохами. Не думаю, что золотой мальчик будет такое есть, разве что из тяги к сомнительному экстриму…

— Ой, кто бы говорил! — встает на защиту мальчика и бабули мама. — Кто нашел у бабушки пакетики с "Юпи" и напился этой гадости, а?

— Действительно, — не спорю, — была такая девочка. А кто не дал ей закусить эти порошки с самодельными напитками жвачкой "Бубль Гумм"?