Дыхание в унисон

Фирочка и сама не поняла, почему обмерла. Она ведь знала, что эта женщина ждет ребенка — вот, дождалась, пусть будет в добрый час. А что она делает у Авраама? Ну, это уж совсем глупости — а к кому же ей идти, она ведь врач, а он набирает штат. «Действительно, что я, как темная колхозница, — подумала Фирочка о себе недавними обидными словами мужа, — какая пошлость!» А сердце не перестало трепетать.

Дальше все покатилось так стремительно и так вразрез с мировым беспорядком, что Фирочке осталось только изумляться самой себе. Нина Алексеевна пришла к ней домой, с ребенком на руках. Измученная собственной безрассудной отвагой, неуверенная, но бесстрашная, готовая на все. Оттого говорила жестко, даже грубо, Фирочку почему-то назвала на ты и неожиданно даже для самой себя начала с угрозы:

— Если ты мне его не отдашь, я пойду ребенка на рельсы положу, и пусть потом люди решат, у кого из нас совести нет.

С Фирочкой такая драматическая коллизия приключилась впервые в жизни, если, конечно, не вспоминать детство, когда на нее наехала извозчичья пролетка, а у них не было еще тогда вида на жительство, и она с вывихнутой ногой бежала домой, чтобы не попасть в полицию. Обошлось. Или когда петлюровцы к ним в дом вломились — тогда мама всех их спасла. Теперь надо самой. Или когда им сообщили, что папы нет на свете, а мама не поверила. Но то были знаки судьбы, знамения свыше, с которыми не поспоришь. А тут? «Боже, какая пошлость», — снова подумала Фирочка. И она вдруг всем своим существом ощутила свою правоту и свое право и, может быть, впервые в жизни почувствовала себя взрослой, мудрой, ответственной женщиной, готовой принять трудное решение.

— Во-первых, Нина Алексеевна, успокойтесь, сядьте, вот вода, попейте, — и протянула бедняге стакан, как руку спасения. Та взяла и стала пить, шумно глотая. А Фирочка продолжила:

— И почему вы думаете, что я могу хотеть отдать вам моего мужа? Он ведь живой человек, и он не любит, чтобы им распоряжались. А как мы с ним друг к другу относимся — это вас не касается, я не собираюсь посвящать вас в наши семейные дела и чувства. Но я готова вам помочь. Если ребенок вам оказался не нужен, зачем же на рельсы? Оставьте мне, я приму и постараюсь вырастить, он-то передо мной ни в чем не виноват, за что ему страдать.

Все это она произносит медленно и тихо, можно сказать, невыразительно, без интонаций, но тем сильнее оказалось действие ее слов. Нина Алексеевна судорожно всхлипывает, покрепче прижав к себе дитя, и бредет через всю узкую и длинную, как больничный коридор, комнату к железной двери с огромным крюком вместо цепочки. У порога оборачивается и шепотом произносит:

— Простите меня, — и после паузы добавляет: — У меня тоже девочка.

И скрывается за порогом.

А Фирочка обессиленно опускается на свой самодельный диван, сооруженный из дощатого ящика, куда сложен весь их наличный скарб — таковы военные будни на чужбине.

Муж пришел часа через два. Фирочка не стала выяснять отношения, не стала требовать объяснений. Сухо и деловито она изложила свою позицию:

— Мне нужно получить работу, чтобы нам с детьми было на что жить. И не отрываться от госпиталя, чтобы не стать беззащитными на чужбине. Если младенец оказался лишним в ваших играх — я согласна взять себе, ребенок ни в чем не виноват. А как ты решишь свои проблемы — твое дело, большой уже мальчик.

В ответ прозвучала фраза, которую Фирочка не смогла забыть до конца своей жизни и до конца своей жизни не могла поверить, что это сказал ее муж — суровый, отважный, упорный, интеллигентный. Жалким чужим голосом он произнес:

— Она уверяла, что только хочет ребенка, больше ей ничего не нужно от меня.

Фирочка не отказала себе в мелком удовольствии:

— Какое благородство с твоей стороны — открыть благотворительный фонд по первому требованию! — с этими словами она резко распахнула дверь и еще более резко захлопнула ее за собой.

Она бродила по улицам до позднего вечера. Уличные торговцы надрывались криками: «Бошки, сазаньи бошки» — это рыбьи головы, очень ходовой товар, дешево и много. Фирочка шла мимо них, не слыша их криков. Ветер взметал песчаные барханчики, песок забивался в рот, нос и уши, скрипел на зубах, царапал глаза, всеми силами помогал Фирочке ощутить боль, почувствовать себя живой и еще более несчастной. Нет, она не сломалась, не поддалась. Даже наоборот, как-то вдруг почувствовала себя сильной и… свободной. И поняла, осмыслила свою силу и свободу. Вернулась в их временное жилье, длинную и несуразную, похожую на трамвай комнату с железной дверью. Мужа не было. Он появился только наутро, был в военной форме, до того не носил ее, и она ему не шла. Пряча глаза, сообщил, что через два часа отбывает на фронт, должность уже сдал. Объяснил, с кем надо говорить, чтобы оформиться на работу в госпитале вольнонаемной. Дал детям последние наставления — хорошо учиться, беречь маму, помогать ей. Фирочка все это время чувствовала себя, как памятник самой себе — окаменела от ужаса происходящего. Когда Авраам уже стоял в дверях, заставила себя произнести:

— Вернись живым!