Дыхательные практики для оздоровления, релаксации, высвобождения подавленных эмоций и многого другого

Осмелившись задать себе вопрос: «Почему женщина страдает, рожая?» – мы поймем причину боли, истоки страха. Еще раз исполнимся смелостью, откроем наши сердца. Может быть, наконец удастся нам услышать, что так давно и безуспешно пытается сказать ребенок, появляясь на свет.

«Рождение – это страдание», – сказал Гаутама.

Рождение – это страдание. А не только роды. Рождаться на свет так же больно, как и давать жизнь. Когда говорилось «рождение – это страдание», Будда имел в виду не мать, а дитя.

А что касается ужаса рождения…

Ужас рождения – это не боль, а страх.

Для малыша этот мир – пугающий. Его разнообразие, огромность сводят с ума маленького путешественника. Он чувствует все! Абсолютно все, без фильтров, без выбора, без различия! Рождение – это гроза, ураган. А ребенок – терпящий кораблекрушение, уничтожаемый, поглощаемый стремительным приливом ощущений, которые он не умеет распознать. Наше единственное преступление в том, что мы не ведаем всей тонкости и остроты переживаемых новорожденным чувств. Эта свежесть чувств носит прекрасное название: юность. А мы, остальные, «взрослые люди», мы уже ничего больше не чувствуем. Наши чувства притуплены, пресыщены. Проклятие не возраста, а силы привычки делает нашу кожу такой же грубой, мертвой, бесчувственной, как шкура носорога, крокодила.

Новорожденный не видит? Это написано в книгах. Это в сознании всех людей…

Потому что иначе как представить себе, что кто-либо мог бы устремить на ребенка такие прожекторы, которые не вынес бы ни один хирург?

Может быть, уменьшить свет, когда дитя появляется на свет? Да разве со слепым церемонятся? Итак, новорожденный слеп?

Откроем же, наконец, глаза, что мы увидим?

Голова едва вышла, тело – еще нет, а ребенок уже широко открывает глаза.

Пусть он их тут же с криком закроет, а маленькое личико омрачится невыразимым страданием.

Глаза Михаила Строгова жгут саблей, раскаленной добела. Итак, когда же Жюль Верн проделал этот эксперимент?

Если бы хотели отметить ребенка печатью страдания и насилия, дать ему понять, что он попал к сумасшедшим, лучший способ доказать ему это, направив на него ослепляющие лампы.

Как готовится хорошая коррида? Как делают «хорошего» быка бешеным, пьяным от боли и ярости?

Целую неделю животное держат запертым в темноте. Затем его внезапно выпускают под ослепляющий свет арены. И тогда он нападает; надо, чтобы убивал.

Рычи, толпа!

Кричи, ребенок!

Слепой ли новорожденный? Ослепленный…

А что до слепых…

Теперь уши.

Глух ли новорожденный?

Не более чем слеп.

Когда он появляется на свет, он уже давно все слышит. В теле матери он узнает так много разных звуков! Скрип костей, урчание кишечника, и такой важный барабан, просто колдовской – сердце. И более грандиозная вещь, иногда как дуновение ветра, иногда как ураган, – «ее» дыхание. Затем – слово, «ее» голос, это единственный по тембру, модуляциям, настроению голос, с которым растет ребенок.

А шум окружающего мира!

Ребенок знает голос своего отца задолго до того, как встретит его. А все вместе – какой великолепный концерт!

Конечно, все это смягчено, ослаблено, притуплено околоплодными водами. Как грохочет этот мир, рожденный в волнах! Наши голоса, наши крики должны казаться несчастному младенцу тысячекратным раскатом грома. Кто помышляет говорить тихо в родильном отделении?

«Тужьтесь! Да тужьтесь же!»

Эти вопли должны очаровать ребенка.

Ах, несчастный ребенок, какое же это бедствие – родиться, в мгновение ока очутиться в океане нашего незнания, невольной жестокости! Может быть, твоя кожа, мой маленький, менее измучена?

Полноте, ведь младенец ничего не чувствует!

На самом деле ничего?

Чувствует ли что-нибудь эта боязливая кожица, которая не знает: друг или недруг к ней приближается, и начинает дрожать? Эта кожа, которая не знала ничего, кроме нежности и ласки прикосновений слизистых оболочек, что она встретит? Гигиенические салфетки, грубые ткани, а иногда даже щетку! О, терновый венец! Новорожденный малыш попадает прямо-таки на острые шипы. Вот он и кричит. А мы хохочем во все горло. При виде таких страданий хочется крикнуть: «Хватит! Достаточно!»

Да, ад действительно существует. Это не сказка…

И там горит настоящий огонь.

Но этот ад не на исходе жизни, в загробном мире, он здесь, в начале пути.

Это та мука, на которую, сами того не желая, мы обрекаем ребенка, но это те шипы, тот огонь, который мы зажигаем между собой и невинным младенцем.

Ну это-то, наконец, все, конец всем пыткам?

Нет, нет, этот огонь, обжигающий кожу и глаза, проникает внутрь и жалит ребенка изнутри. Да, еще худшим является ожог воздухом легких.

Это то же самое, что в первый раз затянуться сигаретой, вдохнуть дым.

О, эта икота, эти глаза, часто полные слез, красное лицо, исступленный кашель!

Но настолько более жесток ожог, насколько более ново и оскорбительно – проникновение воздуха внутрь! Да, этот ожог превосходит по ужасу все остальные пытки. В ребенке все сжимается, все протестует, все отвергает. И за этим следует крик! Первый крик – это «нет»!