Дым отечества [СИ]

Тогда к первым чувствам примешивается страх, но пуще страха — холодный тоскливый расчет: они, это существо и Петруччи, всегда рядом друг с другом, тесно связаны, оно ему покровительствует — а все знают, все помнят, как мстили старые боги за гибель своих любимцев. Можно еще успеть ударить, опередить — но куда деться потом от разъяренного божества?.. Всех этих чувств слишком много, чтобы тесный твердый череп мог вместить их, чтобы кровь могла течь по сосудам и вымывать их из сердца. Душно, тяжело, и бьется за ушами старый надтреснутый колокол… Чья-то рука ложится на шею, замирает на мгновение, потом его толкают в сторону, и, сползая на стол, он видит, как почему-то красный солнечный зайчик отлетает от лезвия… крика нет. Хрипа тоже нет. Он приказал их не беспокоить — и сюда никто не войдет. Синьор Джулио Варано, хозяин Камерино, приходит в себя от сильной боли над правым ухом. Мир вокруг ясен и чист, как весной. Только пахнет горелым.

— Простите, — говорит сиенец, — я слегка опалил вам волосы, когда прижигал рану. Кровь никак не хотела останавливаться. Кстати, вполне возможно, что это — один из результатов омоложения. Со мной, догадывается Варано, едва не сделался удар — а этот… эта гадюка невыразимая хлопотала вокруг меня, в то время как могла одним ударом прикончить или просто сделать вид, что такое нужное кровопускание прошло неудачно. Нет, так он не поступит, конечно — подозрительно, опасно, дети и свита не выпустят из Камерино. Ему больше нравится угрожать невидимым, не оставляющим следов…

— Уй-ди-те прочь… — язык пересох и плохо слушается, ворочается во рту комом войлока. — Позо-вите слуг и уй-дите прочь.

— Я уже позвал. Все здесь, — отзывается сиенец. — А я уезжаю. Вам скоро станет намного лучше. Будьте благополучны, синьор Варано. Человек, уважающий чужие границы, всегда может рассчитывать на совет. Много позже, к вечеру, когда ручейки ото льда, которым обложены виски и затылок, перестают казаться блаженной росой, а начинают попросту злить, синьор Варано обдумывает разговор заново, на свежую и даже прохладную голову, и начинает догадываться, что он не то что наступил на змею. Он на нее, устроившуюся на плоском камне, попросту с размаху уселся. Не сегодня, а многие месяцы назад, когда пропускал все скупые замечания философа о политике мимо ушей — какие у него там могут быть интересы, зачем принимать их во внимание, да кто он такой? Ученый, исследователь, медик без гильдии, мелкая сошка со звонким именем, лишь из гордости отказывающаяся от покровительства. А надо было соображать и прислушиваться, а уж когда гость походя помянул двух королей — как единственную силу, способную ему мало-мальски навредить, — понять, наконец, кто перед ним… Понять, что для Петруччи он сам был всего лишь человеком, который навел на интересную, перспективную идею… новое направление. Варано поморщился про себя. Он всегда, всегда, всегда знал, что Бартоломео да Сиена движет в первую очередь любопытство. Владетель Камерино его за это выбрал. И не дал себе труда задуматься, что это значит в испорченном подлунном мире, где даже бедняки стремятся обязать долгом себе подобных, где даже государи знают, что им не выжить в одиночку. Кто, кто может позволить себе отказаться от семьи, не принимать покровительства, не вступать в гильдии, не обращаться к сильным за защитой… Оказывать услуги всем и, кроме встречных услуг, не принимать ничего ни от кого на свете. Кто. Кто первым — и, кажется, единственным — догадался, что твари в зеркале угодней не приношения, а подарки…

Кажется, разошлись. Сейчас. Но теперь сиенца нужно числить в списке врагов, и врагов первейших, опасных. Едва ли донесет Трибуналу — слишком глубоко увяз во всем сам, хотя и ухитряется пока что выкручиваться, но когда сможет ударить — ударит. Наверняка. Значит, нужно как-то обезопасить себя, не разгневав древнюю силу. Как — нужно обдумать, не слишком торопясь, но и не откладывая слишком далеко.