Дым сигарет с ментолом (СИ)

Я хочу ему что-то ответить, но понимаю, что лучше промолчать. Не буди лихо пока тихо. От добра, добра не ищут. И не плюй в колодец, вылетит – не поймаешь. Всё уже народ давным-давно сказал и не надо ничего выдумывать. Не буду нагружать свою головку дурными мыслями.

Мы направляемся к паспортному контролю, и я вижу громадный аэробус, слышу приглушённый гул его турбин. Он такой большой, что меня прямо жуть берёт. У меня панический страх перед самолётами. Каждый раз наслушаешься про все эти авиакатастрофы и даёшь себе обещание: никогда не летать на самолётах. Я после каждый катастрофы, где бы она не происходила, ставлю себе свечу на аватарку. Я представляю себе падающий самолёт и сгорающих заживо детей, и тот ужас, который их охватывает их в последние минуты жизни. И потому сама летать стремлюсь как можно реже. И каждый раз молюсь при взлёте и аплодирую при посадке. А тут, я даже не знаю, куда мы летим.

– Юль, ты такая бледная, с тобой всё нормально? – спрашивает Денис и в глаза мне смотрит.

– Нет, – качаю я головой. – Я боюсь летать.

– А, понятно. Давай быстрее, а то посадку уже объявили, – тянет меня за собой Денис.

Мы подходим к турникетам, и он протягивает билеты, лишь краем газа я вижу пункт назначения – Москва.

========== Глава 29 ==========

Прижимаюсь к Денису и шепчу ему на ушко:

– Мне уже страшно.

– Сильно боишься? – Ухмыляется он.

– Угу, – киваю я.

– Когда мне страшно я напеваю про себя песенку, и всё проходит.

– А я читаю молитву, только ничего не проходит, – говорю я, – что за песенка?

Денис складывает в корзинку ремень и ботинки и продолжает полушёпотом:

– Называется «песня, про соломинку», – говорит он.

– А-а-а, знаю эту песенку, – расцветаю я в улыбке я, пока снимаю свои туфельки, без них я на целую голову его ниже.

– Ты такая мелкая, – улыбается Денис, и слегка ерошит мне волосы.

– Спасибо, это так подбадривает, – иронично улыбаюсь я и прохожу через турникет, где мне возвращают мои новенькие туфельки. А служащий аэропорта уж слишком надолго задерживает свой взгляд на моих ножках. Этих фетишистов развелось, как собак нерезаных.

Следом за мной проходит Зотов и в первую очередь надевает свой ремень:

– Нет, ты не знаешь этой песенки, не можешь знать, готов поспорить на что угодно. Ты ж мелкая.

– А какая разница сколько мне… Ну ладно, что за песенка, мне реально интересно.

– Слушай и запоминай, может когда-нибудь пригодится, – произносит он и полушёпотом напевает: – Соломинку в зубах держал отва-а-ажно, и хохотал над пропасть беспечно. Ты только не молчи когда мне стра-а-ашно, товарищ Вечность, товарищ Вечность.

– Что-то советское да? – я такая умненькая я сама догадалась, а тем временем он продолжает.

– Закончатся костром любые стро-о-оки, мне на Земле уже не отогреться, ты только не споткнись на полдоро-о-оги, товарищ Сердце, товарищ Сердце.

Он надевает ботинки и говорит уже совсем тихо, я едва слышу этот шёпот, но как ни странно понимаю каждое его слово:

– Последней кровь не запачкать ду-у-ушу, гудит гудок, пиздец, уходит поезд. Ты только не усни и я не стру-у-ушу, товарищ Совесть, товарищ Совесть.

– Бли-и-ин, – говорю, – своим матом ты всё испортил.

– Из песни слов не выкинешь, – отвечает Денис, мы уже в зоне, откуда нас заберёт специальный автобус и повезёт нас к трапу. А я почти не волнуюсь и песенка его тут не при чём, просто он меня очень хорошо отвлекает от мыслей всяких.

– В советской песне был мат, не верю, – качаю я головой.

– Это переделка, а знаешь, кому она посвящена? Павке Корчагину.

– А-а-а, вспомнила, – радуюсь я. – Книжка ещё была такая. Дай сейчас вспомню.

– «Как закалялась сталь» только это не просто книжка, это автобиография реального человека, Николая Островского. Это он Павка Корчагин.

– И зачем мне это знать? – переспрашиваю я. – Как мне это сейчас поможет?

– Он прошёл революцию, гражданскую, голод, холод, стойки коммунизма. Отдал свою молодость и здоровье служению родине и уже к 25 годам был лежачим инвалидом. Он доживал в санатории. Сначала у него отнялись ноги, потом глаза перестали видеть, их пришлось удалить, чтобы он не страдал от неописуемой боли.

– Жуткая история, – ёжусь я.

– И даже умирая на больничной койке, он делал всё что мог для своей родины, в частности писал, он написал два или три романа, а потом его не стало, – вздыхает Зотов. – И дело даже не в этом. Просто уже в агонии, больной одинокий инвалид всё думал и думал, правильно ли он прожил свою жизнь. Не было ли всё это зря? Ведь все его мысли так или иначе крутились вокруг его жизни и смерти, и всё это осталось на бумаге. В конце он решил, что не зря было всё это. И он благодарен судьбе, что не проспал самые страшные годы и сделал всё, что мог для своей страны. Для своего народа. Ему принадлежит цитата: «Жить надо так чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые дни».

Объявляют посадку на автобус. А Зотов вздыхает и смотрит куда-то вдаль:

– Когда знаешь всё это, как-то иначе воспринимаешь слова из песни: «Ты только не усни и я не струшу, товарищ Совесть» или «ты только не молчи когда мне страшно, товарищ Вечность». Были же такие люди…