Дымчатое солнце

– Что за вздор – трагедия, печать судьбы! Ее человек сам создает своим темпераментом и жизнелюбием. Если он изначально, как жена Пушкина, меланхолил и вздыхал, у него и будет все наперекосяк. А я не обязан ломаться из-за одной мерзкой войны! – сказал Максим упрямо и убежденно, и по спине Жени прошли мурашки восхищения. – Судьба поколения, терновый венец – вздор слабаков, привыкших купаться в шелке. И Владимиру это отнюдь не идет, – завершил он с раздражением. – Закаливать надо себя, кричать тихо, что справишься. Думаете, героям, да и просто людям, проявившим недюжинное мужество в этой войне, было легко, они не думали, что, может, не стоит, что проще сломаться и переместить груз на чьи-то еще плечи? Но это путь к самопрезрению. Не так нас воспитали. Трещат буржуа о пропаганде, а вот ее светлые стороны – стойкость и патриотизм. Палка о двух концах все.

– Но Владимир не слабак. И боролся он достаточно.

– Вот только теперь строит из себя перелопаченного судьбой мученика.

– Никого он не строит! Это не маска, как вы не разберете? Это состояние его души теперь.

Еще Женя собиралась возразить что-то абстрактное, но являющееся отличным примером, вроде того, что Марина Цветаева ни в каком шелке уже с юности не купалась, а судьба ее при всей силе поэта была трагична год за годом. Но Максим был так уверен, так красив, что она тактично смолкла и перевела взор на темные стены. Хотя хотелось смотреть на Максима. В глазах ярко рябило от темноты. Конечно, в одном он неоспоримо прав – они не знают всех деталей, творящихся в голове людей с драмой в душе или судьбе.

27

– Как-то я возвращалась домой и увидела лежащую в снегу девочку. Подошла, потрясла за плечо – она была жива. Я не спасла ее, понимаешь? Посмотрела, помогла подняться – и дальше побрела в свою насквозь промерзшую квартиру дожевывать несъедобный хлеб… Голод был страшнее мыслей о человеческой жизни, которую я могла удержать. И бабушка умерла из-за меня. Я пыталась ее накормить, а она не стала есть… Надо было заставить.

– И тогда бы вы обе умерли. Невозможно всю жизнь жить как должно, ни у кого не получается без запинок. Прекрати корить себя.

– Ты так говоришь, а сам на моем месте так же бы горевал… или поступил иначе.

– К чему говорить, как было бы. Этого никто не знает. Здесь как нигде все зависит не от нашего характера, а от обстоятельств, конкретной ситуации, времени, настроения…

– Других мы порой прощаем охотнее себя. Моя жизнь мне дороже вышла… И вот я думаю теперь, не ради себя ли я в том числе пошла на операцию? Я ведь поверила Скловскому, что молода и прекрасна, побоялась за внешность…

Владимир скривился.

– Ах, перестань! – с явной досадой повысил он голос. – Классика всегда поражала меня этой изжитой моралью бездельного мякиша, когда персонаж, не совершив ничего дурного, корит себя и выглядит полным остолопом. Не разочаровывай меня.

– Какой смысл в моей жизни? – подняла она на собеседника испуганные, застывшие на мысли, в которую не хотелось верить, глаза. И все же сквозила в них слабая надежда на оправдание. Владимир был так умен и смел, что поневоле хотелось выслушать его одобрение и успокоиться. – Я несу лишь смерть.

Женя опустила голову. Владимир, раскаиваясь, посмотрел на нее.

– Ну, перестань… Не унывай. Побочный эффект развитости нашего мозга – приобретенное страдание – неудовлетворенность действительностью, двигатель цивилизации… Это надо пережить, не допустить, чтобы состояние стало хроническим, чтобы оно травило и давило. Знаешь, похожей болезни подвержены обеспеченные, которым иных забот в жизни нет. Которые никогда не боролись и все же устали, неблагодарно взирая на жизнь без интереса, без жажды.

Женя слушала с интересом. Ее рельефно очерченные брови приобрели почти иронично-одобряющий колорит.

– Ты что же, мой наставник? – уже с ясно проступающей улыбкой произнесла она.

– Почему бы и нет? – ответил Владимир, смягчаясь. Как она все же была хороша этими женскими полутонами, переходами от уныния к тихой радости, светлости, лукавству и даже капризам… Истинная женственность, и тем больше она страдает оттого, что не может выполнить свое изначальное предназначение. Чувствует каждой порой нависшую над ней угрозу, уже сейчас понимает, что дальше будет лишь хуже.

Владимир начинал чувствовать, что, останься он с Женей, получил бы шанс на выздоровление. Но он счастья то ли не хотел, то ли не считал нужным дарить себе. Уплывал от блага и явного исцеления в какой-то болезненной непонятной убежденности. Он смотрел на свою нынешнюю жизнь как на нечто уже завершенное с болью недосказанности и не вылившихся деяний. А, быть может, за всеми этими полчищами разъедающих мыслей внутри себя он вовсе не сориентировался в окружающем хаосе разрозненных жизней. Ее невероятная воздушная женственность отчетливее прежнего всплыла поверх этих треволнений. Словно существо из другого мира, она умела согревать его и не вызывать похабных мыслей. Она была как картина или красивый ребенок неприкосновенна от подобного.