Дымная река

Он не производит впечатления человека, склонного к светским беседам, и потому я, дождавшись паузы, сразу вручил ему иллюстрации, выполненные Эллен Пенроуз. К моему удивлению, он даже не раскрыл папку, но отложил ее в сторону, сказав, что изучит рисунки позже, а пока хотел бы переговорить на иную тему.

– К вашим услугам, – сказал я.

– До меня дошел слух, что вы состоите в близком родстве со знаменитым английским живописцем Джорджем Чиннери и сами вы художник, работающий в той же манере.

– Да, все верно, – подтвердил я, и тогда господин Чан спросил, не знакомо ли мне, случайно, одно полотно мистера Чиннери, известное как «Портрет молодой евразийской дамы».

– Разумеется, знакомо, – сказал я, что было истинной правдой, поскольку я прекрасно знаю эту картину.

Из всех папашиных работ, созданных в Китае, больше всего я люблю именно эту. Тебе известна, милая Пагли, моя давняя привычка делать копии впечатливших меня картин. К счастью, я не изменил ей и на сей раз, сделав небольшую, но, отважусь сказать, идеально соответствующую оригиналу копию. Вот и сейчас я смотрю на изображение юной дамы в просторной блузе синего шелка и широких белых брюках. В ее манере носить богатые одежды сквозит изящная небрежность. Абрис нежного лица напоминает лист сердцевидной формы, взгляд удивительно больших темных глаз одновременно ласков и тверд. Блестящие черные волосы, разделенные прямым пробором и мягкими волнами ниспадающие к вискам, украшены розовой хризантемой. Круглое окно на заднем плане создает эффект рамки внутри рамки: оно обрамляет голову дамы и предлагает вид на далекие горные вершины, затянутые туманной дымкой. Все детали интерьера – табурет под дамой, потолочная лампа с кистями, столик на длинных ножках и фарфоровый чайничек – безошибочно китайские. Оттенок кожи и высокие скулы дамы тоже явно азиатские, однако ее манера улыбаться, постановка ног, да и вся поза в целом указывают на некую долю иноземного в ней.

На мой взгляд, это одно из лучших папашиных творений, но я, как ты знаешь, далеко не всегда беспристрастный судия. Вполне возможно, моя любовь к этой картине продиктована сочувствием к модели, полукровке по имени Аделина, ибо мне известны обстоятельства ее жизни и смерти (сейчас я о них поведаю, и ты согласишься, что они не могут не тронуть даже самое черствое сердце).

Из моего рассказа ты поймешь, что мое знакомство с историей персонажа картины отнюдь не поверхностно (ушло немало времени и сил, чтобы вытрясти ее из папашиных подмастерьев), но, к счастью, мне хватило духу не сообщать о том господину Чану.

– Да, я знаю этот портрет, – сказал я. – А почему он вас интересует?

– Не могли бы вы, мистер Чиннери, сделать его копию? Я хорошо заплачу.

Я слегка замешкался, представив, как взбеленится «дядюшка», если о том проведает. Но, с другой стороны, как ему узнать, когда господин Чан совершенно неуловим, да и к тому же мои финансовые обстоятельства не позволяли пренебречь заказом.

– Я охотно возьмусь, – сказал я.

– Прекрасно. Завтра я покидаю Кантон, отлучка моя продлится четыре недели. Очень хотелось бы, чтоб к моему возвращению копия была готова. Ваш гонорар составит сто долларов серебром.

У меня аж перехватило дыхание, ибо сумма эта лишь немногим уступала той, какую запросил бы мой папаша, но тебе будет приятно узнать, что моя ошеломленность не заставила меня забыть о деле, по которому я пришел.

– А что насчет иллюстраций и золотистой камелии? – спросил я.

– Ах да! – небрежно бросил господин Чан. – На досуге я гляну рисунки. К этому разговору мы вернемся при нашей следующей встрече через четыре недели.

На том, милая Пагли, все и закончилось.

Я тотчас отправился в отель и натянул холст на подрамник. Но, приступив к работе, я понял, что задача не так проста, как мне думалось. Попытки воскресить в памяти прелестное лицо были сродни вызову духа умершего, и мне стало казаться, что меня преследует призрак Аделины, ибо именно здесь, в Кантоне, она свела счеты с жизнью, в той самой реке, что я вижу из своего окна, неподалеку от студии, открытой ее дедом на Старой Китайской улице и до сих пор существующей. Еще и в этом мы с ней схожи – она тоже родилась в творческой семье. Дед ее, которого звали Читква, был ярчайшей фигурой кантонской художественной школы и первопроходцем во всех отношениях. В тридцать с небольшим (кажется, было это в 1770-м) он отправился в Лондон, где Королевская академия устроила выставку его работ, произведшую сенсацию. Читкву чествовали повсюду: Цоффани[56] написал его портрет, он был приглашен на обед с королевской четой. После ван Дейка ни один иностранный художник не удостаивался подобного приема в Лондоне. Однако, несмотря на громадный успех, жизнь его закончилась бесславно. По возвращении в Кантон он влюбился в женщину незнатного рода, которую одни причисляли к лодочницам, другие к «цветочницам».