Дымовое древо

Хозяин виллы, французский врач, ушёл в мир иной, не оставив, насколько понял Сэндс, ни следа от своего физического тела, кроме пятна на стенах туннеля, но его обувь так и стояла в ряд у входной двери: три пары – сандалии, тапочки, ярко-зелёные резиновые сапоги. Походные ботинки сгинули вместе с владельцем. Врач этот, некто доктор Буке, приехал из Европы в начале тридцатых с женой, которая, если верить папе-сану, господину Тхо, очень скоро вернулась в родной Марсель и о которой в доме не напоминало ровным счётом ничего – если только это не она выбрала для ванной комнаты на втором этаже обои с бесчисленными русалками, изъеденными грибком. Впрочем, дух отсутствующего ныне доктора незримо витал по всей вилле; со дня его гибели ни одну из его вещей не передвинули ни на дюйм, все они ожидали хозяина. В его рабочем кабинете с высоким потолком рядом с гостиной поверхность массивного письменного стола из красного дерева скрывалась под грудой книг и журналов, которую венчали фарфоровая модель человеческого уха – внутреннего и наружного – со съёмными деталями, чернильный прибор, пепельница и всё такое прочее, три пенковых курительных трубки на подставке, повёрнутых под лёгким углом, обрывки какой-то грубой бежевой бумаги, видимо, газетной или туалетной, торчащие из нескольких книг: одна из этих книг бережно хранилась открытой на последней странице, которую доктор прочитал перед тем, как отложить очки, выйти на прогулку и испариться. Если не принимать во внимание рабочий беспорядок, кабинет был чист и ухожен, мебель – обёрнута листами сайгонской газеты «Пост» и «Ле Монд», а ставни – закрыты. Шкип аккуратно заглянул под обложки книг, стараясь не сдвинуть ни одной с места, будто хозяин ещё мог вернуться и проверить. Врач был жесток со страницами – на них пестрели пятна от чая, чернильные отпечатки пальцев, жирные выделения пространных пассажей. С внутренней стороны обложки каждого тома красовалась надпись «Буке», выведенная одинаковым почерком, а под ней – дата приобретения. Сэндсу так и не удалось найти ни одной неподписанной книги. Вдобавок доктор скопил все выпуски журнала «Антрополог» за семнадцать лет – это было периодическое издание размером с хорошую книгу, шестьдесят восемь номерных выпусков в толстых бумажных обложках, все как одна – бежевые. Ещё несколько научных обозрений, рассортированных по годам и обёрнутых одной и той же коричневой бумагой. Единственной книгой на английском оказался отсыревший, укутанный в бордовую ткань томик «Николаса Никльби». Шкип читал его в колледже и практически ничего оттуда не помнил – помимо того, что где-то на его страницах Диккенс назвал человеческую надежду «вездесущей, как смерть»[69].

Через неделю вновь явился Хао и, как и было обещано, доставил, наряду с почтой для Шкипа, множество сложенных картонных коробок для имущества доктора Буке. Шкип обрадовался коробкам – о них он не просил, Хао просто угадал. Среди прочей корреспонденции оказалось безумное, проникнутое отчаянием письмо от Кэти Джонс. По-видимому, в эти дни она выполняла роль координатора между МФПД и несколькими детскими домами, и её нынешний образ жизни, события, которым она стала свидетелем, сделали её кальвинистский фатализм – или, может, думал Шкип, её фаталистический кальвинизм? – совсем уж беспросветным:

Может быть, не стоило мне читать определённые вещи. Но также, наверно, хотелось бы рассказать тебе, что я пришла к этим воззрениям некоторое время назад, ещё раньше, чем удостоверилась, что Тимоти мёртв. Определённые люди с самого сотворения мира обречены целую вечность мучиться в аду, и ты только представь – им даже не доводится познать вкус нормальной жизни, их ад начинается прямо с рождения, мы это видели, ты это видел вот хотя бы в Дамулоге, это я знаю, а если ты приехал во Вьетнам, ты, без сомнения, видишь это в самых ярких красках и с эффектом полного погружения, и как бы ни было тебя жаль, в то же время мне смешно.