Дырчатая луна

— Все, — насупленно сообщил Степан. — Заходи. А мое дело кончилось. Как говорится, ауфвидерзеен и гуд бай... — И он вразвалочку ушел за поворот.

Первым желанием было — кинуться следом. К люку, к свету, на знакомый двор! Шурка даже качнулся. И замер. Потому что разве убежишь? От Гурского, от судьбы...

Над дверью горела матовая лампочка. На косяке белела кнопка звонка. Шурка вздрогнул последний раз, сильно вздохнул и нажал кнопку.

Тихо было, дверь не шевельнулась. Шурка надавил опять. Подождал. Потянул ручку. Дверь легко отошла.

За ней был тамбур, в нем еще одна дверь, приоткрытая. Из-за нее пробивался свет. Шурка толкнул ее, шагнул через порог.

И оказался в комнате.

Комната была обычная. Пожалуй, только чересчур богатая; с пушистым ковром, с мягкой мебелью и узорчатыми шкафами. С картиной в золоченой раме (на полотне — темный пейзаж с парусами).

Но вот что было и обыкновенно, и непонятно сразу: в окна сквозь густую зелень бил солнечный свет! Здесь, под землей...

Или не под землей? Может быть, уже и не на Земле?

Дальний угол комнаты закрывала зеленая занавесь. Она странно колыхалась и была как бы подернута туманом.

Из-за нее-то и вышел Гурский. Сел за обширный, резьбою украшенный письменный стол. К Шурке лицом. Подпер кулаками заросшие шерстью щеки. Глянул ярко-синими глазами. Без упрека, по-доброму, но грустно.

— Садись в кресло, Полушкин.

Шурка осторожно прошел по мягкому ковру. Сел на краешек податливого кресла.

— Да садись как следует, удобнее. Лезь с ногами, — добродушно посоветовал Гурский. — Разговор будет долгий.

Шурка опасливо шевельнул пыльными ступнями.

— Грязные ноги-то...

— Какая разница. Это же все — вещи временные. Пристанище на час...

Шурка не понял, но послушался. Забрался в кресло с ногами, уютно уткнулся плечом между высоким подлокотником и спинкой. И... перестал бояться.

Стало спокойно и хорошо. Как в прежние времена, в клинике, когда его навещал Гурский.

И Шурка вдруг понял, что соскучился по Гурскому. Что он... любит этого уверенного и доброго бородача. И даже Кимыч, который возник за плечом у Гурского, ему тоже приятен.

Шурка Кимычу, однако, не был приятен. Кимыч хмыкнул:

— Явился. Я же, Иван Петрович, вас предупреждал...

Иван Петрович Гурский — великий ученый, хирург-волшебник и галактический корректор — потерзал пятерней бороду. Отвел от Шурки ультрамариновые глаза. Спросил, будто против воли:

— Как у тебя, Полушкин, хватило ума делать эту операцию? На себе...

Кимыч хмыкнул опять:

— К чему теперь слова...

— Да, пожалуй, — отозвался Гурский с неожиданным стариковским кряхтением.

Шурка опять ощутил неуютность. Осторожно огрызнулся:

— Все ведь кончилось нормально.

Гурский откинулся на стуле (Кимыча отшатнуло). Положил на стол сжатые кулаки — будто академик Павлов на известном портрете.

— Могло кончиться и не нормально... Да и ничего не кончилось. Ведь рыбка-то уплыла!

— А что с ней было делать?.. И что вам вообще от меня надо?! — Шурка своей обидой заслонился, как щитом. — Я сделал все, что вы велели! А чтобы беречь рыбку после этого, вы не говорили! Вы сами виноваты!

— Это верно... Однако тебе тоже надо было думать...

Виноватость Гурского слегка утешила Шурку. Он сказал уже снисходительно:

— Ничего же страшного не случилось.

— Откуда ты знаешь?.. Откуда мы знаем... Не случилось пока. Эта «рыбка» — генератор колоссальной межпространственной энергии. И теперь он бесконтролен, лишен программы. И может вытворить все, что угодно... Захочет — прорастет невинным цветочком на берегу ручья, а захочет — рванет так, что ваша планетная система посыплется, как порванные бусы...

Шурка вспомнил, как они махали вслед алому вуалехвосту. Улыбнулся и сказал уверенно:

— Не рванет. Он же благодарен за свободу.

— Дурень ты... — вздохнул Гурский. Почти как баба Дуся. А Кимыч иронически изогнул губы и брови. Нагнулся, что-то шепнул Гурскому в ухо.

— Вот именно, — кивнул тот. — Это самое грустное. С нынешним твоим сердцем ты не сможешь жить у нас.

— Ну и не надо! — Шурка протестующе забарахтался в кресле. — Я и не хочу! Мне здесь... лучше всего на свете!

— Но ты же хотел на Рею! — Это Кимыч. Неожиданно тонким голосом.

— Я давно уже передумал!

Гурский и Кимыч посмотрели друг на друга. На Шурку. Гурский медленно, очень весомо проговорил:

— Поймите, Полушкин. Никакого «здесь» скоро не будет. Вообще. Совсем. Ваша планета перешла грань возможного. Негативные явления превысили все допустимые нормативы...

— И даже недопустимые, — глядя в пространство, выдал Кимыч.

— Что? Я не понимаю... — жалобно сказал Шурка. Хотя, кажется, понял. И опять обессилел от вязкого страха.

Гурский смотрел в стол.

— Выхода нет, Полушкин. Зла накопилось столько, что болезнь стала смертельной. Этим злом планета отравляет себя, как гангренозный больной — собственным ядом. И ладно бы, черт с вами. Но эта зараза ползет по Кристаллу. И потому — пора кончать.

— Как... кончать? — только и смог пролепетать Шурка. Ему почудилось, что сейчас Гурский нажмет кнопку — и ахнет всепланетный ядерный взрыв.